Солнце обреченных
Шрифт:
– Может, махнем в Стрельню, к Картрин? – предложил он. – Нинель Шахова, говорят, чудо как хороша, поет – просто соловьем разливается, а уж как танцует…
– Пожалуй, – согласился Анатоль, – но как же твоя Алина? Разве ты не поедешь к ней сегодня?
– Нет, она весь вечер будет у своей кузины, Магды Войцеховской, поэтому я свободен, как юный корнет.
– Ну что ж, тогда в Стрельню, – решил Теплицкий, и молодые люди направились к саням, поджидавшим их у дома Жемова.
10 февраля, вторник
Зимний дворец
Александр Николаевич читал докладную записку, подготовленную графом Лорис-Меликовым. "Я счел возможным, – говорилось в ней, – предложить Вашему Величеству воспользоваться этою минутою и завершить великие реформы Вашего
Александр Николаевич отложил бумаги и посмотрел в окно, выходившее на Неву. Слева, на стрелке Васильевского острова, прямо возле Биржи, горели сигнальные огни, обозначавшие путь для запоздалых ездоков. Справа мрачным силуэтом темнела Петропавловская крепость. Государь поднялся из-за стола и стал мерить шагами кабинет – от окна до двери и обратно.
Это была небольшая комната, расположенная в правом крыле дворца. Раньше ее использовали как малую гостиную, в которой царь принимал самых важных посетителей, но потом переделали в кабинет. В нем Александр Николаевич нередко засиживался допоздна, рассматривая различные указы, представления и постановления, и даже иногда оставался ночевать. Из кабинета можно было выйти на лестницу, ведущую на третий этаж, в комнаты княгини Юрьевской. Княгиня и дети, правда, в них уже не жили – вскоре после смерти Марии Александровны они перебрались в новые апартаменты.
Александр Николаевич очень любил этот кабинет – в нем хорошо работалось и спокойно думалось, ничто не отвлекало от мыслей. А подумать было над чем. В последнее время семейная жизнь государя совсем разладилась. Долгих шестнадцать лет он жил во лжи, являясь мужем сразу двух женщин – венчанной супруги, Марии Александровны, и гражданской жены, княгини Долгорукой. Шестнадцать лет он мучил их обеих…
Но вот, кажется, все уладилось – после смерти Марии Александровны (государь тяжело вздохнул и перекрестился) он наконец смог сочетаться законным браком с Катей. Однако опять все пришлось делать тайно, в присутствии только самых близких людей. Даже свою фамилию свою он дать ей не смог – жена осталась княгиней Юрьевской. Екатерина Михайловна была этим весьма недовольна и не преминула высказать свое мнение. Разумеется, не при всех, но позже, в их личных покоях.
Княгиня говорила обидные слова и, что самое печальное, возразить ей было нечего – она была абсолютно права. Сначала тайная любовница, потом тайная жена, а теперь вообще не пойми кто – вроде бы законная, венчанная супруга, но при этом ее положение при дворе все еще оставалось двусмысленным. Ни выехать, ни принять никого – сразу же за спиной раздается презрительный шепоток, а светские дамы так и норовят сделать вид, что не замечают ее присутствия. Наследник же, Александр Александрович, ненавидит Екатерину Михайловну…
Княгиня тогда говорила долго, нервно, заламывая руки и истерически всхлипывая. Ее лицо покрылось красными пятнами, а из глаз то и дело катились слезы. Александр, как мог, успокаивал жену, убеждал, что все образуется и когда-нибудь обязательно наладится… Но на душе у него было скверно: он так и не смог дать своей любимой женщине того, что когда-то обещал.
Катя настаивала на скорой коронации, а он старался уговорить ее повременить хотя бы полгода. И так многие осуждают его за поспешность – не выдержал положенного траура по Марии Александровне, сочетался браком.
Чтобы успокоить Катю, Александр Николаевич вынужден был пообещать ей, что коронацию проведут в марте, когда закончатся самые неотложные дела, связанные с последними реформами.
…Государь тяжело вздохнул и отошел от окна. Взгляд его упал на доклад Лорис-Меликова. Следовало дочитать бумагу до конца и дать на нее ответ. "Меликов предлагает перевернуть всю Россию, – думал Александр Николаевич, – учредить парламент по образцу земских соборов, дать свободу слова, снизить выкупные для крестьян и разрешить им переселяться в Сибирь… Но примет ли эти реформы общество? Британия сто лет готовилась к конституции, и то не обошлось без крови и насилия. А у нас? Еще двадцать лет назад никто помыслить не мог, чтобы освободить крестьян, а сегодня они строят фабрики и основывают пароходные компании. Бывшие крепостные стали миллионщиками, ходят во фраках, их дети учатся за границей… Но все равно Россия остается дикой, полуазиатской страной, и ничего с этим не поделаешь. Народ привык к кнуту и не понимает ничего другого. Если дать ему слишком много свободы, не обернется ли это новой пугачевщиной? И тогда снова русский бунт, бессмысленный и беспощадный, как писал господин Пушкин. Рабов следует отпускать на волю постепенно, в течение десятилетий, а не за несколько лет… Свобода ведь как молодое вино – может ударить в голову, особенно если головы эти юные и горячие. Как, например, у наших отечественных смутьянов – устроили поход в народ, перебаламутили крестьян, а когда те сдали их капитан-исправникам, решили убить государя и устроить революцию".
Александр нервно заходил по комнате. "Ну что я им сделал! – почти в отчаянии думал он. – Ведь, если посмотреть, при мне Россия получила больше свобод, чем за предыдущие сто лет. Крестьяне стали вольными, суды – независимыми, выборными, гласными. Но нет, им все мало! Организовали на меня охоту, травят, как зайца. Может, действительно, мне надо уйти? Сослаться на здоровье (годы-то уже немолодые), отречься от престола в пользу Саши, уехать с Катенькой и детьми в Ниццу, жить там спокойно, как частное лицо. Вилла на берегу моря, тихие семейные вечера, маленькие радости и легкие тревоги. Никаких государственных забот, реформ, революционеров. Впрочем, княгиня скорее всего не согласится – она мечтает о троне, чтобы стать полноправной государыней и заткнуть рот всем придворным шавкам. Как там, у господина Пушкина, "не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть вольную царицею"? И чем, спрашивается, все закончилось – разбитым корытом. Не дай бог, у нас так же получится".
Государь сел за письменный стол и взял в руки доклад Лорис-Меликова. Надо заставить себя дочитать его до конца. Через три недели должно состояться заседание Государственного совета, где доклад будет бурно обсуждаться. Следовало решить, что с ним делать – либо принять и тогда идти до конца, либо отклонить и тогда готовиться к самому худшему. Александр открыл очередную страницу и погрузился в чтение.
11 февраля, среда
Трактир "Копейка"
Товарищ начальника Третьего отделения собственной ЕИВ канцелярии полковник Владимир Александрович Геберт ждал своего агента. Встреча должна была состояться в трактире "Копейка" на Васильевском острове. Трактир полностью отвечал своему названию – в нем кормили весьма дешево. В "Копейке" обедали мелкие чиновники, студенты, приказчики из окрестных лавок. Народу всегда набивалось много, но никто ни на кого не обращал внимания, а потому можно было разговаривать спокойно.
Владимир Александрович сидел за дальним столом, в самом углу, и пил чай с сушками. На нем была старая, потрепанная шинель и мятая фуражка, с виду – типичный отставной чиновник. Зато такая одежда делала его совершенно незаметным среди пестрой публики, наполнявшей заведение.
В зал вошел Николай Рысков. Молодой человек подслеповато прищурился и стал всматриваться в полутемный зал. Наконец он увидев Геберта и направился к его столику.
– Садись, Николай, – приветствовал своего гостя Владимир Александрович, – чай будешь?