Солнце слепых
Шрифт:
«А где ты, князь?» - отчетливо услышал Федор голос Фелиции.
С первого же дня, как Гвоздев стал выпытывать у него всякую ахинею про перемену фамилии, буржуазную социологию, портреты и какого-то Сильву, Дерейкин был уверен, что это с ним расправились тот военный и штатский за то, что он заартачился и не проиграл им полуфинал в Москве.
На дворе была весна, весна сорок первого. В общежитии ему вроде как и обрадовались, но обрадовались с оглядкой. За несколько месяцев Федор стал более зорким. Он не обиделся на своих приятелей и
Федор привел себя в порядок и направился к Челышевым. Он спешил к их дому вслед за своим сердцем. Сердце его летело и гулко билось в грудную перегородку: «Иза-белла! Иза-белла! Иза-белла!»
«Что они подумают обо мне? Что скажут? Как посмотрит на меня Изабелла?» - думал он.
В квартире Челышевых он увидел незнакомых людей. На его вопрос:
– А где Изабелла? А Борис? А Ольга? А Рамон Карлович? А Агнесса Петровна?
– пять раз пожали плечами и пять раз ответили: «Представления не имеем!» А потом объяснили, что вселились сюда еще зимой, и тут никого не было, даже вещей.
– Вот фотокарточка девушки, не она?
– Федору протянули маленькую фотографию с уголком. Он взял ее. Изабелла глядела ему в глаза и задавала вопрос: «Ты не забудешь меня?»
Когда он шел по улице, он то и дело вынимал фотокарточку, с которой Изабелла улыбалась ему и говорила: «Пообещай мне, Феденька, ждать меня, ждать, несмотря ни на что!»
Он шагал, не видя пути, а в ушах его таяло продолжение его диалога с Монтенем, о котором он так и не успел рассказать Челышевым, и расскажет ли теперь вообще кому-нибудь?
«Монтень с горящими глазами убеждал меня:
– Пифагор покупал у рыбаков рыб, у птицеловов птиц, чтобы отпустить их. Для меня невыносимое зрелище, когда добивают загнанного оленя и я вижу слезы на его глазах, молящих о пощаде. Так и люди убивают часто друг друга лишь затем, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Жестокость убивает меня. В меня, должно быть, вселилась душа одного из этих убитых оленей.
– Вы сострадаете всем?
– Да, я сострадаю всем, и хочу успеть сказать об этом всем еще при жизни...
А при расставании, когда я ему открылся, кто я есть, он обнял меня и растроганно произнес:
– Я так и думал, что вы не простой человек. Нет, над вами летает ореол - я вижу его. Не могу не сказать вам на прощание: меня занимают постоянно те души, которые хладнокровно видят блеск обнаженных мечей, которые способны бесстрашно встретить и естественную, и насильственную смерть. Храни вас Господь!
А я на прощание, как мальчик, хотел убедить его в том, каков я есть, хотя он лучше меня знал, каков я.
– Я благоговею перед всем в этом мире, - убеждал я его.
– Перед этой географической картой, перед океаном, перед испанцами, которые хотят убить меня, перед королевой Елизаветой, благословившей меня на все преступления, перед самим собой, которого я не могу понять, перед своим ненасытным желанием побывать всюду, где еще не побывал. Весь
Больше мы не виделись. Из наших бесед я уяснил главное: злоупотреблять властью то же, что злоупотреблять вином - тошнит и кружится голова. Но от вина плохо только тебе, а от власти - всем остальным. Увы, по собственной глупости все это я испытал на собственной шкуре».
Федор справился о Челышевых уже у всех. Никто ничего не знал. У него голова шла кругом. Хотел даже позвонить Гвоздеву, но что-то удержало его.
На третий день ему шепотом подсказали, где можно найти Ольгу Челышеву. Федор с удивлением посмотрел на незнакомого мужчину, пытаясь запомнить его лицо, но не запомнил.
Федор тут же побежал к ней. По шаткой лесенке поднялся на крылечко, постучал в дверь. Не дождавшись ответа, толкнул дверь и вошел сразу же в крохотную комнатенку, в углу которой Ольга чавкала в корыте детское белье. Сенька спал на общей с матерью кровати. Из мебели были еще столик, вторая табуретка (на первой табуретке стояло корыто) и сундучок. На сундучке на фанерке располагались керогаз и чугунок со сковородкой. Противоположный угол перегораживало подобие ширмочки, за которой был рукомойник, а под ним ведро. Это как-то все разом бросилось Федору в глаза. Все, что имело отношение к поиску Изабеллы, приобрело для него исключительную важность.
– Оля!
– с порога крикнул Дерейкин.
– Меня выпустили!
Ольга без сил опустилась на пол возле корыта. И тут Федор понял, что свобода - фикция, лишенная всякой свободы, зависящая только от силы взрыва каждой секунды бытия.
– Где все? Почему? Как ты тут оказалась?
– Федор недоуменно оглядел клетушку.
– Их всех, Федя, - бодро начала Ольга и сорвалась на шепот, - арестовали.
– Как арестовали?
– шепотом переспросил Дерейкин.
– Всех?
Он вдруг все понял. Его как обухом ударило по голове. От меня-то только и ждали компромата именно на Челышевых! Раз выпустили, значит, я им его дал! Правый висок пронзила боль. Но что я им такого сказал? Да нет, это во мне сидит из романа «Овод»! Ничего я не сказал ему!
Федор стал вспоминать вопросы, которые задавал следователь, и подумал, что из Сильвы, без особой фантазии, легко получался Челышев. Портреты, что-то он спрашивал у меня про портреты?
– Оля, а что за портреты висели в кабинете у Рамона Карловича?
– Это старинные портреты. Кажется, шестнадцатого века. Предки по линии Рамона Карловича. Их фамилия была Сильва. Это знаменитая испанская фамилия.
– А что... какое отношение они имели ко всем им?
– Дело в том, - вздохнула Ольга, - что и сегодня в Испании есть их родственники, мне рассказал об этом Борис, которые как-то посодействовали приходу к власти генерала Франко.