Солнце слепых

Ломов Виорэль Михайлович

Когда ураган стих, мы какое-то время словно летали - приходили в себя, отсыпались, кайфовали, оттого что линия горизонта оставалась на месте. И вот однажды горизонт осветился необыкновенным золотым заревом. Я понял, что это Золотая Земля.

Я построил команду, сказал, что впереди по курсу земля, которую могу покорить только один я. На ее вершине громадные сокровища. Когда я взойду на нее, они станут достоянием английской королевы. Половина сокровищ будет ее, а остальные, за вычетом кредитов, будут мои и всей моей команды. Команда дружно рявкнула ура. Со всех членов команды, офицеров

и матросов (побожился даже пастор Флетчер), я взял клятву в том, что все они будут немы, как рыба. Одному Богу известно, смогу ли я попасть на вершину. Если не смогу, для всего мира эта земля должна остаться тайной. Даже если я погибну, тайна уйдет вместе со мной, как с единственным Покорителем Золотой Земли. Если наша экспедиция не увенчается успехом на этот раз, я все равно вернусь сюда, и рано или поздно сокровища будут наши, и их получат все, кто дал сейчас клятву.

С каждым часом сияние становилось все нестерпимее. Я вспомнил одну старинную историю о древнем мореплавателе Одиссее, которого пытались соблазнить хищные сирены. Он приказал привязать себя к мачте, чтобы не поддаться соблазну, а я, напротив, пошел ему навстречу. Когда свет стал ярче света солнца, мы все надели на глаза темные пленки. Золотая Земля представляла собой небольшой остров, конусом возвышаясь футов на двести. Его вершина была выше грот-мачты. И тут, впервые за многие дни, заштилело.

Я сошел с корабля на лед. Со мной была кирка, савок и запас провианта. Было очень скользко, и я мог в любое мгновение свалиться в воду. Я сразу же вырубил площадку, с которой и устремился наверх. За первый день я вырубил двенадцать ступеней и поднялся метров на шесть. С корабля команда приветствовала меня выстрелами и криками. Они держались от острова на расстоянии, чтобы не напороться на подводные выступы. Я врубался в лед со всей неистовостью молодости и первопроходца. Но продвигался медленно, с большим трудом, как в тумане. Вершины снизу я не видел. Может, она вообще недосягаема, пришла вдруг мне мысль, но я усилием воли прогнал ее.

Индеец предупреждал, чем выше я поднимусь, тем больше потребуется от меня присутствия духа, тем большие сомнения станут охватывать меня, тем больший ужас скует меня. Он сказал: «Если тебе будет очень тяжело идти, представь, что это не ты идешь, а я, и тебе сразу же станет легче». Было несколько моментов, когда я чувствовал себя тем индейцем, и только благодаря этому шел к вершине. Когда я хотел пить, я сосал лед. Когда я хотел есть, я грыз лед. Когда я хотел спать, я тер льдом лицо...»

– Так ты дошел до вершины?
– спросил кто-то нетерпеливый.

Дерейкин не успел ответить, его повели к следователю. Надо не забыть, после допроса рассказать о том, как на вершине ледяной скалы его глазам предстал великолепный город, с высокими стенами, башнями, садами и рощами, вершины деревьев которых поднимались выше высоких городских стен. Город сиял на солнце до нестерпимой рези в глазах, и только зелень спасала глаза от слепоты. Золотая Земля оказалась Городом Солнца.

Прошло уже много дней, Федор потерял им счет, как ледяным ступеням, а следователь каждый раз задавал одни и те же вопросы, в разной последовательности, с разными акцентами,

очевидно ловя его на несуразностях или противоречиях. Хотя один раз Федору показалось, что он просто тянет время, клинчует. Федор старался говорить одно и то же.

– Как вам, Дерейкин, вот это: «...упомянутый выше Дрейк, он же Дерейкин, замечен был в рассказах о его якобы имевших место путешествиях в страны латинского региона в составе и даже предводителем банды пиратов...»

– О якобы имевших место путешествиях?
– Федор подчеркнул «якобы».

Гвоздев уловил новый оттенок в показаниях, у него даже блеснули глаза, но он не стал углублять тему латинского региона.

– Хорошо, а как вы прокомментируете вот эту запись? «Упомянутый Дрейк, он же Дерейкин, демонстрировал собравшимся шарф, якобы подаренный ему империалистической королевой Великобритании, шитый золотом».

– Опять якобы подаренный? Выходит, не подаренный.

– Ну, а как вы относитесь к буржуазной социологии?

– Социологией не интересуюсь. Меня больше занимают машины и механизмы. Там социология не нужна. Там все железно.

– А говорите, не интересуетесь, - сказал Гвоздев.
– Рассуждаете, как типичный буржуазный социолог. Винтик к винтику может быть как раз только в социальном механизме. Ну да ладно, отнесем это на счет вашего незаконченного высшего образования. Можете продолжать брать свои производные, они никак не скажутся на рабоче-крестьянском единстве нашего народа. Оно неизменно и постоянно... Хорошо, а что вы знаете о Сильве?
– вдруг спросил он.

– О ком?
– удивился Дерейкин. Этого вопроса следователь не задавал еще ни разу.

– О Сильве, - повторил следователь, испытующе глядя ему в глаза.

– Это оперетта такая? Ничего не знаю. Не люблю оперетту.

– Челышева знаете?

– Челышева - знаю.

– А говорите, не знаете.

– Ну почему же не знаю? Знаю!

– Прекрасно, так и запишем. Знает. Челышева (Сильву) зна-ает.

– Про Сильву первый раз слышу.

– Это неважно, - отмахнулся следователь.
– Выходит, знаете и семью Челышевых?..

– Конечно, знаю, - с недоумением ответил Федор.

– И дома у них бывали?

– Бывал.

– Портреты на стенах видели?

– Какие портреты? А, предков их, видел.

– Значит, были портреты? Сколько?

– Три или четыре, не помню.

– Три или четыре, прекрасно. Че-ты-ре... Что ж, портреты были - да сплыли, - нараспев протянул следователь, любуясь записью.
– Что ж, благодарю вас за исполненный гражданский долг. Вы помогли следствию. Это вы отправили «Хряща» туда?
– Гвоздев ткнул пальцем в потолок.

– Хряща?
– Дерейкин посмотрел на потолок. Удивительно, потолка словно и не было. Над головой бледнел только круг света.

– Хряща, Хряща. Помните, в первую вашу ночь? У него инсульт был тогда. Удар, иначе говоря. Вот ваш пропуск, Дерейкин. Сдадите дежурному. Пожитки будете забирать с собой?

– Я свободен?

– Это вам виднее. Свобода, Дерейкин, это осознанная необходимость.

– Я осознал ее. Хорошо осознал, - он вспомнил ночь, шило, руку Фелицаты со свечой во сне.