Солнечные дни
Шрифт:
— Так вот как я о вас думал! — снова заговорил Жмуркин, поглядывая на Лидию Алексеевну и не переменяя позы. — Вот как я о вас думал. Я так высоко вознес вас, что почитал себя недостойным даже к юбке вашей прикоснуться, извините за выражение. И тут вдруг, — повысил он голос, — с этакой высоты да такое падение! Из богинь да в лужу-с! Из феи-с да в змеи-с! — Он снова коротко рассмеялся, словно кашлянул. Смех точно причинял ему боль. — Да-с. Так вот сами посудите-с, — продолжал он затем, — что со мною произойти должно было, когда я вас обстоятельным образом выследил и всеми глазами убедился. То есть, относительно того-с, что вы вот сюда к Максиму Сергеичу бегаете! Посудите сами! Ответьте, сделайте милость, будьте добры! Что могло произойти? То есть, в моем
Лидию Алексеевну точно всю передернуло.
В комнате было сумрачно; тени бесшумно шевелились по углам; пламя свечи слабо вздрагивало, и все вещи, наполнявшие комнату, точно беспокойно возились, застигнутые несчастьем.
— Этого никогда не будет! — вдруг вскрикнула Лидия Алексеевна, порывисто приподнимаясь с тахты. Ее подбородок вздрагивал. — Я буду кричать, шуметь. Я перебью все окна. Слышите? Я буду стрелять в вас! — повторяла она беспорядочно, словно в истерике, вся охваченная волнением и тревогой.
— Тсс! — Жмуркнн замахал руками. — Не кричите-с! Вы меня совершенно не поняли-с. Не шутите-с! Сделайте милость, дайте высказаться! Вы меня совсем даже не поняли! — выкрикивал он шепотливо, точно свистящими звуками. — Сделайте милость обождать! Позвольте-с, — заговорил он через минуту снова уже более спокойно, убедившись, что и Лидия Алексеевна как бы взяла себя несколько в руки, словно вся насторожившись. — Позвольте-с. И кричать и шуметь, конечно, вы можете. И даже стрелять в меня можете. Но только-с к чему и для чего, если я над вами никакого насилия никогда в жизни себе не позволю! Вы меня поняли? Нет-с? Извольте, я повторю! Я над вами никогда никакого насилия не позволю, — повторил он с расстановкою, словно ставя после каждого своего слова точку. — Теперь вы меня-с поняли? — переспросил он. — Так вот-с, будьте спокойны, садитесь. И верьте моему слову больше, чем своему собственному. Будьте благонадежны. Насильственным образом я даже мизинчика вашего не трону. Клянусь! — проговорил он с жаром и совершенно искренно.
По крайней мере Лидия Алексеевна сразу же поверила искренности этого обещания. Она села. Жмуркин прошелся раза два по комнате, осторожно ступая и тихохонько потирая руки, словно в глубокой задумчивости, а затем снова он остановился перед нею в той же позе, крепко опираясь левой рукою о крышку стола.
— Итак-с, — заговорил он снова уже совершенно спокойно и даже пожалуй вкрадчиво, — итак-с, никакого насилия с моей стороны вам бояться нечего. Это совсем не в моих намерениях, ибо я хочу предоставить вам самую полную свободу выбора. Хотите, дескать, поступите вот этак, а не хотите — вот так. Как вам будет угодно. То есть: или вы меня сами к себе позовете, добровольно и без всякого насилия, или же я все Елисею Аркадьичу тотчас же выложу. Самым обстоятельным образом! Как касательно вашего поведения, так и относительно Максима Сергеича. Одним словом, всю вашу романическую эпоху! На чистую воду!
Жмуркин казался совершенно спокойным, и его слова журчали в притихшей комнате ласково и вкрадчиво. Он стоял перед Лидией Алексеевной все в той же позе, опираясь рукою о стол, но теперь эта рука уже не вздрагивала, как раньше.
— Вот все мое предисловие, — заговорил он снова после некоторой паузы. — Я предоставляю вам полный выбор. Или вы меня сами и добровольно позовете, или же я обращаюсь к Елисею Аркадьичу с словесным опровержением вашего супружеского поведения. Судите сами, что лучше. Ведь Елисей Аркадьич известно
Он замолчал. Лидия Алексеевна плакала, припав к тахте и зарываясь лицом в подушку. Жмуркин безмолвно глядел на нее, поджидая, когда она несколько выплачется. Долго он стоял так, словно застыв в своей позе, с замкнутым лицом поглядывая на плачущую. Оранжевое пламя свечи тихо покачивалось, тени возились по углам, словно там шла борьба.
— Будет вам плакать, Лидия Алексеевна! — наконец проговорил Жмуркин. — Успокойтесь сделайте милость, и все, может быть, уладится в свое время. Ведь я не сейчас у вас решительного ответа требую и могу дать вам на размышление ну хотя бы дня три. А и этого вам мало будет, — пожалуй, отсрочу и еще. Только обсудите все в полном здравом рассудке, и тогда дайте ответ, будьте любезны. Полноте, не плачьте, Лидия Алексеевна! — добавил он.
Лидия Алексеевна приподнялась с тахты, вытирая скомканным платком покрасневшее от слез лицо.
— Ну, вот так-то лучше, — сказал Жмуркин со вздохом. — А теперь вам не пора ли домой, Лидии Алексеевна? Как бы вас не спохватились.
Лидия Алексеевна встала, двигаясь мимо Жмуркина с потупленными глазами.
— Так как же, Лидия Алексеевна, — говорил тот ей, — будете ли вы хотя бы думать относительно всего мною изложенного? Помните-с, что, в случае удовлетворительного ответа, я полную гарантию вашим приключениям обеспечиваю!
— Буду, — односложно проговорила Лидия Алексеевна с порога и, схватившись за виски, она простонала: — Поганая, поганая, поганая! — Она всхлипнула всей грудью.
— Вы дверку не запирайте, — сказал ей вдогонку Жмуркин, — у меня свой собственный ключ есть.
Лидия Алексеевна исчезла за дверью. Жмуркин потушил свечу и вышел на воздух, тотчас же заперев за собою дверь.
И долго, тяжело прислонясь к каменной стене теплицы, он смотрел вслед за удалявшейся женщиной, не спуская с нее внезапно опечалившегося взора. Вот она показалась на скате холма, вот мелькнула в опушке, вот исчезла и появилась снова. И снова исчезла, словно растаяв.
Кругом было тихо; лес не шевелился. Безмолвная ночь горела над землею; близко монотонно циркала какая-то птица, словно жаловалась на что-то горестно и без надежды на лучшее.
Жмуркин все стоял и глядел.
XVII
На другой день после этого свидания с Жмуркиным Лидия Алексеевна сидела у себя в саду с сестрой Елисея Аркадьевича, Анфисой Аркадьевной, пятидесятилетней вдовой, толстой, румяной и весьма добродушной на вид. Анфиса Аркадьевна варила из крыжовника варенье, а Лидия Алексеевна читала ей вслух, примостившись рядом, под тенью развесистых лип, на низенькой скамеечке. В саду было прохладно. Солнце близилось уже к западу, и нарядный полукруг цветника благоухал перед балконом сильнее. Круглые пятнышки света бегали по песку аллей, словно летали друг за дружкой, как мотыльки.
Лидия Алексеевна милым певучим голоском читала:
— «Катрина де-Барберис целый час неподвижно сидела, притаив дыхание. С своей веранды она хорошо видела пламенные объятия Виталя и Дорис, укрывшихся под тенью каштанов. И она думала: последняя пастушка не лишена земных радостей, а ей даже нельзя и мечтать о них...»
— Постой, постой, — перебила ее Анфиса Аркадьевна, деловито размешивая ложкой темно-зеленую гущу крутившегося в пене крыжовника. — Постой, постой. Я что-то все перепутала! — Она повернула к Лидии Алексеевне свое круглое и румяное лицо, с толстыми полукругами бровей, словно наведенных чернилами.