Солнечный свет
Шрифт:
Хуже всего было по понедельникам, во время киновечеров. Гостиная Сэддонов никогда не казалась такой маленькой и настолько набитой хрупкими, уязвимыми человеческими телами. Если Мэл был не в настроении идти, не шла туда и я.
Это не войдет в лучшую десятку романтических историй – большинство женщин, нуждающихся в присутствии своих любимых, отнюдь не беспокоятся о подавлении врожденной склонности к убийству. Но в присутствии Мэла я действительно чувствовала себя немного спокойнее.
Наверное, я вообще в это не верила. Я просто не хотела покидать его. Мэл был теплым, дышащим, с бьющимся сердцем.
Человек.
Мэл, должно быть, задавался вопросом: что же случилось с моей раной? Но не сказал ни слова. Он замечательно умел не говорить на ненужные темы. И только с Ночи Столового Ножа я стала думать: его сдержанность – ради моего блага или ради его?
А если ради его… Нет. Мэл нужен был мне надежным, неизменным, неколебимым. Мне это было слишком необходимо, чтобы я всерьез думала о подобных вещах. Слишком нужно, чтобы интересоваться, почему на нем так много живых татуировок. Многовато даже для бандита-байкера.
Другой вопрос, который до сих пор не привлекал моего внимания: если мы вместе ехали домой, то домой к Мэлу. Он бывал у меня дома считанные разы. Если у нас был свободный день, мы шли в поход или, опять же, ехали к нему. Если выдавался свободный вечер, и мы решали прогуляться, мы шли туда, куда хотелось ему потому что мне не хотелось никуда. Я знала его друзей. Он моих – нет. Его домашние обереги были настроены узнавать меня. Мои на Мэла – не были.
У меня не было друзей. У меня была кофейня. Несколько библиотекарей – в основном Эймил, которая всю свою сознательную жизнь была завсегдатаем «Кофейни Чарли» – практически единственные мои «внешние» контакты.
Это наполовину правда, что, если участвуешь в семейном бизнесе, жизни у тебя нет. Но только наполовину. У Мэла жизнь была.
Я уже говорила, что в юности Мэл был немного хулиганом, хотя никто не знал точно, насколько. А может быть, его служба в войну нивелировала прошлые грехи. Мэл вовсе не стар, но у него было время пойти не по той дорожке, а потом свернуть с нее. Впрочем, должны были быть знаки, что он идет верной дорогой. Среди его татуировок были весьма странные. Предназначения некоторых из них я не знала: когда я спрашивала, Мэл говорил «Гм-м» и замолкал.
Любой, кто проводит уйму времени на мотоцикле или возле него, обзаводится парой оберегов от повреждений летящим металлом или столкновений с деревом на высоких скоростях; их накалывают в виде татуировок, носят на цепочке на шее, вшивают в потайной карман на поясе или в подошвы мотоциклетных ботинок. Такие у Мэла имелись. Но сверх того у него был не сразу узнанный мною заговор ясновидения: хорошая, полезная штука для человека не с той стороны закона (или не с той стороны поля боя), который должен замечать неприятности вовремя.
Но мэлов оберег не был стандартным «задержать-и-предупредить», который используют для подобных целей большинство мелких мошенников. Иногда можно частично определить вид преступника, с которым довелось иметь дело – по тому, видели вы оберег или нет. Мошенники, конечно же, тщательно его прячут: не годится, чтобы он болтался на браслете или был выколот на запястье, когда
Впрочем, неважно. Мал все так же покупал и продавал мотоциклы. Все так же пил пиво с друзьями в «Ночном Приюте» или «Кувшине». Жены и постоянные девушки (в некоторых, весьма редких, случаях – постоянные парни) могли при желании присоединяться. Более того, предполагалось, что мы будем говорить.Конечно, особенно приветствовались женщины, способные рассуждать о зажигании, смесях и устойчивости поршней, но все сразу не получишь.
Мэл купил дом в бывшем Честерфилде, ныне – Пустыре, наиболее пострадавшем от Войн районе Новой Аркадии, очистил, переоберег его и постепенно превращал в нечто, что даже моя мать признала бы обитаемым – хотя при виде мастерской по ремонту мотоциклов на бывшем первом этаже маму, наверное, хватил бы удар. Он любил готовку и нашу кофейню, но это не поглощалоего с головой.
Я чувствовала желание одолжить у Мэла его курс выживания. Возможно, проблема была в том, что первые главы его книги посвящены побегу из дома в четырнадцать, лжи о своем возрасте и вступлении в байкерскую банду. И только потом следует мысль: то, что именно ты всегда жаришь над костром сосиски на всю компанию, может быть подсказкой сменить образ жизни на что-либо с лучшими перспективами. А уж пять лет Войн предоставили достаточно времени для размышлений на эту тему.
Мэл понял бы, почему я поехала на озеро той ночью. Он, наверное, и понял – без слов. Хотелось бы услышать вслух это понимание. Но я не хотела говорить ему. Потому что я не могла – не могла– рассказать о том, что случилось после.
Но когда занимаешься любовью, говорить не нужно, а у тел собственный язык. И не так сильно нужно пользоваться глазами. Задействованы другие органы чувств.
Тем временем я все так же промахивалась при попытке ухватить противень, форму для кекса или ложку, очень неловко обращалась с ними, когда вообще ухитрялась их схватить, и слишком уж часто въезжала в двери вместо того, чтобы спокойно пройти. Хорошо хоть, я наизусть знала свои стандартные рецепты и не должна была всматриваться в распечатки рецептов и отметки на мерных кувшинах. Не потеряла я и чутья, идет ли тесто в целом правильно или нет, и что делать, если оно идет неправильно.
Можно было рассказать Джессу и Пату о видении в темноте – и пусть ониговорят мне, как с этим бороться. Или как использовать. Раз уж мои странно-новые таланты заходили дальше Нетрадиционного Использования Столовых Ножей. И, возможно, расскажи я им, я смогла бы открыться и людям в кофейне.
Но им всем незачем было знать, почемуя теперь могу видеть в темноте. В том числе и в дневной темноте.
Однажды, когда Пат и Джон зашли за булочками с корицей с-пылу-с-жару где-то в шесть тридцать две, я сама выложила их на тарелку и подала – Лиз все еще зевала над кофейником.