Солнышкин у динозавра
Шрифт:
Матросы опустили шкоты. Ветер погас. Команда собралась у трюма, а Челкашкин, бросившийся к ящеру, стал быстро ощупывать его голову.
— Трещина? — спросил Солнышкин.
— При чём тут трещина? — вскинулся Челкашкин и возмущённо потряс рукой: — Шишка! И качается зуб!
Впервые за семьдесят миллионов лет старый мирный ящер ни за что ни про что схлопотал ядрёную шишку и едва не лишился зуба.
И возмущённый Челкашкин, требуя кусок льда и крепкую нитку для подвязки клыка, спрашивал:
— За что? Ну скажите, из-за чего
В это время над собравшимися прозвучал не менее возмущённый голос капитана:
— О динозавре беспокоитесь, а несчастная женщина лежит!
И, обращаясь к доктору, Моряков спросил:
— Так кому нужно оказывать помощь в первую очередь: женщине или динозавру?
ЧТО ТАКОЕ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТЬ
— Так кому, динозавру или женщине? — спросил снова Моряков.
— Вот вы и помогите женщине, — неожиданно для всех сказал Челкашкин, спрыгивая с трюма. — А по-моему, здесь кое-кого нужно не лечить, а хорошенько воспитывать.
Пострадавшая приоткрыла один глаз и, дёрнув ножкой, раздражённо проскрипела:
— А по-моему, кое с кем надо разобраться, а кое-кого, — она бросила взгляд на Борщика, — может быть, даже отдать под суд.
Добрый Борщик подпрыгнул вместе с кальмаром:
— Меня? Меня судить? За что?
—За то, что натравливаете на женщину морских хищников, — всхлипнула пострадавшая.
Кое-кто посмотрел с недоумением на хрюкавшего кальмарчика, а мгновенно вскипевший Челкашкин подступил к ошарашенному Морякову.
— Все слышали? — спросил он. — Вот вы её спасите, отдайте ей, как Борщик, свою каюту, а она вас в благодарность не только с палубы сгонит, а ещё и под суд упечёт!
Это был уже не первый такой разговор Челкашкина с Моряковым. Доктор терпеть
не мог наплевательского отношения к коллективу с чьей бы то ни было стороны! На тебе! Все стараются, все потеют, а одна подрумянивает на солнце бока!
— Но может быть, человек изнемог в пути! — предположил Моряков.
— Да-да! Кто-то грёб, а кто-то, бедный, посапывая, укладывал ножку на ножку! — парировал доктор.
— Ну зачем же вы так! Ведь мы интеллигентные люди, — вздыхал Моряков.
Но интеллигентная лысинка доктора в подобных случаях накалялась, как спираль электроплитки в 360 ватт.
— Вы что, не видите, что это нравы пирожковой площади: слопать у продавщицы пирожок и ещё требовать, чтобы тебе сказали «спасибо». Со мной такие штучки не пройдут! — резко сказал доктор и вдруг, повернувшись к «пострадавшей», быстро спросил: — Ваша фамилия?
— Ну Сладкоежкина, — слезливо пропела она.
— А почему, позвольте вас спросить, вы не шили со всеми парус? Почему? Матрёшкина шила, Солнышкин шил, а Сладкоежкина не шила?
— А там моя иголочка была!
— В президиум вас за это! — усмехнулся Челкашкин. —А почему, позвольте спросить, вы валяетесь на палубе, когда
обвёл всех пальцем, — драят и моют, скребут, ведут борьбу за жизнь парохода?
— Ну, если бы пароход был мой... — краснея, начала Сладкоежкина.
— А, так, значит, он не ваш? — спросил доктор. Сладкоежкина пожала плечами. — Значит, не ваш? — Он лукаво усмехнулся. И, вдруг подхватив матрас, размахнулся и, пристально посмотрев на неё, ткнул пальцем за борт, где кругами так и погуливали два острых плавника:
— Тогда вот вам ВАШ матрас, берите ваш купальничек и валите на нём к берегу! Живо!
Команда посмотрела на доктора с оторопью. Такой шокотерапии от него никто не ожидал. Сладкоежкина всхлипнула:
— Вы что! С ума сошли?
— Да? — спросил доктор и сказал: — А ну-ка пойдёмте!
И через минуту в своей знаменитой каюте он доставал из шкафа новые аккуратненькие джинсы:
— Держите!
Потом выбрал аккуратную тельняшку:
— Надевайте!
И хотя доктор вправил и пришил всяким красавицам столько рук, ног и даже голов, что мог бы и не отворачиваться, но, встав, отвернулся к иллюминатору, а когда повернулся, перед ним стояла довольно приятная улыбающаяся девица и смущённо спрашивала:
— Что же мне делать?
— Думать! Думать о других. А так ведь это какая-то эпидемия — «Моё! Моё!*. Только распустись — и без палубы останемся. А? — вдруг сказал он. — И помогать. Для начала хотя бы Борщику.
Трудно сказать, что больше подействовало на человека, морская форма, которая, как известно, подтягивает кого угодно, или какие-то советы доктора, но что-то подействовало! Потому что Борщик подавал обед в таких сверкающих кастрюльках, что их можно было вешать туземцам на шею вместо драгоценностей, а сияющие ложки и вилки сошли бы за очень модные серьги.
И хорошо политый лучок в горшочках сиял и зеленел, как никогда. И Борщик в отглаженном чистом фартуке улыбался довольной команде. А Челкашкин тихо говорил Солнышкину:
— Теперь видите, что такое интеллигентность?
И даже выглядывавший из трюма динозавр, несмотря на хорошую шишку, кажется, был доволен: на судне был мир. Солнышкин и Матрёшкина вместе прокладывали курс. Удивительно приятно напевал свои песни Федькин. Слушал звёзды Перчиков. И «Даёшь!* опять летел вперёд «на всех парусах» по синему морю.
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
День пролетал за днём, ночь за ночью. Старый «Даёшь!» резвился на волнах, как молодой конь, и в обе стороны, как искры, от него отлетали огромные светляки.
Солнышкин по штурманской привычке ходил по рубке из угла в угол. Он поглядывал на мерцающие приборы, отмерял на карте циркулем пройденное расстояние и радостно докладывал стоявшей у рубки Матрёшкиной:
— Всё! Ерунда! До Тариоры с гулькин нос! Вон смотри, уже светятся береговые облака.