Солона ты, земля!
Шрифт:
Сергей на цыпочках подошел к столу и стал осторожно наводить порядок. Его волновало прикосновение к книгам, которые еще вчера держал в руках Андрей Иванович Павлов, жгуче любопытно было заглянуть в те страницы, которые вчера, быть может, читал этот человек. Вот тоненькая книжечка раскрыта. Один из абзацев подчеркнут красным карандашом и обведен жирной скобкой. Интересно, на что обращал он внимание? Глаза привычно уцепились за строчки:
«Особенно замечательна в этом отношении подчеркиваемая Марксом мера коммуны: отмена всяких выдач денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение
Сергей в раздумье наморщил лоб. «Действительно, и наши преподаватели в своих лекциях почему-то тоже «умалчивают» об этом». Сергей вспомнил, что Андрей Иванович рассказывал, как Ленин объявил выговор Бонч-Бруевичу за то, что тот добавил ему заработную плату…
Сергей бережно перелистывал страницы.
«Энгельс подчеркивает еще и еще раз, что не только в монархии, но и в демократической республике государство остается государством, т. е. сохраняет свою основную отличительную черту: превращать должностных лиц «слуг общества», органы его в господ над ним».
«…Против этого, неизбежного во всех существовавших до сих пор государствах, превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом Коммуна применила два безошибочных средства. Во-первых, она назначала на все должности по управлению, по суду, по народному просвещению лиц, выбранных всеобщим избирательным правом, и притом ввело право отозвать этих выборных в любое время по решению их избирателей. А во-вторых, она платила всем должностным лицам, как высшим, так и низшим, лишь такую плату, которую получали другие рабочие. Самое высокое жалованье, которое вообще платила Коммуна, было 6000 франков. Таким образом, была создана надежная помеха погоне за местечками и карьеризму…»
— Да-а, — забывшись, вслух произнес Сергей и полез пятерней в затылок. Но тут же устремил глаза в текст ниже.
«Энгельс подходит здесь к той интересной грани, где последовательная демократия, с одной стороны, превращается в социализм, а с другой стороны, где она требует социализма. Ибо для уничтожения государства необходимо превращение функций государственной службы в такие простые операции контроля и учета, которые доступны, подсильны громадному большинству населения, а затем и всему населению поголовно. А полное устранение карьеризма требует, чтобы «почетное», хотя и бездоходное местечко на государственной службе не могло служить мостиком для перепрыгивания на высокодоходные должности в банках и в акционерных обществах, как это бывает постоянно во всех свободнейших капиталистических странах».
Вошла Феоктиста Михайловна.
— Сергей, сбегай в аптеку. Возьми валерьянки и что-нибудь сердечное.
— Хорошо, — он заметил страницу. — «Надо потом посидеть над этим», — и захлопнул книжечку.
Когда возвращался из аптеки, нагнал у подъезда понурого Данилова. Сжалось сердце.
— Ну, что, Аркадий Николаевич?
— В тюрьму двери широкие. А из нее узкие…
Когда поднимались по ступенькам, Данилов вдруг остановился, словно наткнулся на что-то.
— Сейчас еще больше убеждаюсь: прав Павлов. Во всем прав. И я с ним полностью согласен, — Вздохнул тяжело. — И Эйхе… тоже прав. Только по-своему. Хотя я с ним не согласен. Вот в чем вся трагедия. — Зашагал по лестнице дальше. На лестничной площадке у дверей, сказал — Конечно, нельзя, чтоб коммунисты каждый тянул в свою сторону — мало ли что кому придет в голову!.. Эйхе говорит: вся партия шагает не в ногу, один Павлов — в ногу.
Зашли в квартиру. Данилов плюхнулся на стул. Обхватил голову ладонями. Долго молчал.
— Лучше бы меня посадили, Он такой неприспособленный, такой прямолинейный… Я бы знал, в чем я прав, в чем не прав. Я бы это быстро определил. Разобрался бы. Мне было бы понятнее. Понятнее — значит, легче… Какой-то кошмар в голове. — Он опять надолго замолчал. Потом сказал — Понимаешь, Сергей, все, что было всегда вокруг меня, обступало, как вот эти стены, вдруг все это рухнуло. Светло стало кругом. И пусто. Пусто и кругом, и на душе. Главное — не знаю, где я. Как в бреду.
К вечеру Аркадий Николаевич начал будто бы приходить в себя. Закурил и в молчании стал мерить шагами комнату. Заговорил неожиданно и на удивление спокойно:
— Эйхе не, советует писать в ЦК. Сказал, посидит, пройдет кампания и его выпустят. Это, мол, я тебе говорю не как секретарь крайкома, а как товарищ. А в партии Павлову не быть. Это он сказал как секретарь крайкома и как кандидат в члены Политбюро ЦК…
— Конечно, Аркадий Николаевич, Эйхе ориентируется в обстановке лучше нас. И мне кажется, что под кампанию Андрея Ивановича могут запросто пристегнуть к какой-нибудь группировке. А раз кампания начинается сверху, то доказать что-либо очень трудно.
— Не только трудно. Просто невозможно.
Сергей пристально посмотрел в горестные глаза Данилова — оба подумали одно и то же:
— Не выдержит старик в тюрьме, помрет, — высказал Сергей.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
За стеной напряженно гудит маслобойка.
Тяжело смыгая по цементированному полу ногами, рабочие перетаскивают фляги с молоком. Фляги глухо ударяются друг о друга.
Гулким эхом под сводами раздаются голоса.
Журчит вода в трубах.
Родной до мелочей знакомый деловой ритм маслозавода.
Катя вьюном вьется. Мастер Иван Иванович Клямер говорит: он, старый маслодел, давно уж не помнит, чтобы было зимой столько много молока. Да и сама Катя заметила, что нынче работы намного больше, чем в прошлом году, Когда она после курсов поступила сюда лаборанткой. А теперь передохнуть некогда — без конца пробирки, серная кислота, вой центрифуги. А по вечерам комсомольские дела спектакли в перестроенном из церкви новом клубе, концерты на фермах, кружки по изучению новой Конституции, сборы подарков для борющейся Испании. А недавно в бригадах начали создавать ефремовские звенья высокого урожая.