Солона ты, земля!
Шрифт:
Я на себе это ощущаю. Пять — семь лет назад я был солдатом, рядовым солдатом партии. И мыслил, как солдат — выше райкома партии, в крайнем случае отделов райкома, не поднимал и глаз. А сейчас…
— Что — сейчас? — перебил его комбриг. — Что ты сейчас — приедешь к Ворошилову и спросишь: куда ты дел Тухачевского или Блюхера? Куда дел командармов, комкоров, комдивов? Спросишь ты его? Нет, не спросишь…
— И что же ты считаешь, что это так и должно остаться безнаказанным?
— Нет, я так не думаю. Не пришло время, дорогой ты мой Аркадий Николаевич. Дети наши спросят.
— Да нет, полковник. Должны и мы дожить до того дня. Люди из
— Неунывающий ты оптимист, Аркадий Николаевич…
А бои усиливались с каждым днем. Все больше накалялась атмосфера, словно кольцо таежных пожаров наступало на них. Немцы теперь были всюду. Бригада то выходила из окружения, то попадала вновь. Несколько раз удалось вывезти на запасную базу раненых. Но потом забились в самую лесную глубь. Это были самые тяжелые дни. Беспросветные. Бульдожьей хваткой впились вооруженные до зубов экспедиционные отряды и оторваться от них больше уже не было мочи. Бригада металась, трепля на загривке у себя немецкого пса.
В последних числах августа немцам все-таки удалось окружить бригаду. Окружить, но не раздавить. Начались кровопролитнейшие бои. Комбриг с комиссаром, все командиры отрядов были в окопах.
И вдруг по цепи от роты к роте, от отряда к отряду пронеслось:
— Комиссара ранило!..
Комиссар был без сознания. Он лежал в землянке на носилках, бледный, с седыми висками, оттеняющими большой выпуклый лоб. Уже третий день лежал, не издав ни единого звука, не разомкнув глаз. А кругом шел бой. Днем и ночью партизанские отряды сдерживали сжимающееся кольцо.
Мины и снаряды долетали до штабной землянки.
Наконец ночью аэродром был готов. Самолет, вызванный из Москвы, прилетел под утро. Летчик в собачьих унтах, меховой куртке выскочил на освещенную кострами полянку. Торопил:
— Уже светает. Скорее, товарищи!
Комиссара бригады пронесли осторожно, бережно установили носилки на фюзеляже. Взревел мотор, и самолет побежал по раскорчеванной полянке, обсыпаемый землей от артиллерийских и минометных взрывов.
Когда он взмыл в воздух, небо уже посветлело. Партизаны махали шапками.
И вдруг из-за серой осенней тучи вынырнули два «мессершмитта». Как огромные черные стервятники набросились они на беззащитный санитарный «кукурузник». Ударила единственная партизанская зенитка, но…
Это было 6 сентября 1943 года.
Потом бригада прорвалась и с мертвым комиссаром на руках ушла в свои, обжитые леса. Здесь, в глухой деревне Руда Пустошкинского района комиссара похоронили.
Первый день за две недели в лесу было тихо-тихо. Задумчиво качали гривастыми головами сосны, ноздреватый, как губка, топорщился тронутый желтизной мох. Ким сидел на валежине и в задумчивом оцепенении смотрел перед собой. Ничто уже не отвлекало его — ни узорчатые, лапистые папоротники, которыми он любовался еще не так давно ни стройные, словно выточенные на токарном станке стволы молодых сосенок, ни суетливая беготня белок и бурундуков. На сердце было тоскливо, как и в этом хмуром осеннем лесу.
Хотелось домой — так хотелось, что грудь разрывалась на части. Отец все время стоял перед глазами. Никак не верилось, что нет его больше в живых, что не подойдет он больше к Киму, не заглянет в глаза, не подмигнет по-дружески ободряюще, не потреплет
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
«20. IV. 42 года
С сегодняшнего дня решил вести дневник. Время такое, что каждый день сейчас — это живая история. И я буду писать, не глядя ни на что, клянусь, что этот дневник буду писать регулярно, а не как все свои прежние. Детство кончилось. Сейчас я солдат. Русский солдат, идущий на фронт… Пишу это, а самому с трудом верится, что я — и вдруг солдат!
Сегодня наша команда прибыла в часть. С котомками, одетые кто во что — как банда разношерстная — прошли мы в лагерь. Выстроили нас, и какой-то командир стал нам говорить о нашем долге перед Родиной. Говорил долго и неграмотно. Потом отвели нас в карантин. Длинный барак — видимо, это было когда-то овощехранилище — мое первое армейское пристанище. Сейчас сижу в углу на своем чемоданишке и пишу этот дневник. Трехэтажные нары набиты битком. Нам с Тимкой места не хватило. Под потолком тускло светит несколько лампочек. С потолка каплет. Сыро и жутко. Надвигается первая армейская ночь.
21. IV.42 г.
Ночь прошла. Я, наверное, запомню ее на всю жизнь. Это был какой-то кошмар. Первый раз в жизни я спал так, сидя, под храп сотен людей, под звонкое капанье с потолка. Я не спал, я просто время от времени забывался. И только этой ночью я по-настоящему оценил мамину постель, подушку и домашний уют. Если мне в армии придется так спать каждую ночь, то я не выдержу. Разве о такой армии нам говорили в школе, разве в эту армию я рвался! Ни коек, ни матрацев. Мне жутко.
22. IV.42 г.
Пошли вторые сутки, как я в армии, а мне кажется, что я здесь уже год. Занятий никаких нет. Сегодня утром, как и вчера, нас построили, сводили в столовую. Кормили какой-то бурдой — пшенка и вода, хлеб. Почти никто эту похлебку не ел. Взяли хлеб и вышли из барака, именуемого столовой. Пока живем на домашних запасах. Когда мама клала мне в чемодан банку масла и несколько больших кусков сала, я смеялся над ней, что она вроде бы отправляет меня на далекий север. А теперь я очень рад, что у меня есть запас. Мы с Тимкой сложили наши продукты в мой чемодан и по очереди караулим его. Нас предупредили, что могут украсть. Ужас охватывает меня — куда я попал! Уже у нескольких человек украли. Среди нас есть люди и из тюрьмы. Это они делают.
Сегодня с Тимкой опять спали, сидя в углу. Днем было еще ничего, а ночью мне опять стало жутко. Наверное, все-таки зря я не послушал папу и не пошел на завод. Он же обещал мне бронь. Если бы я знал, что армия — это вот такой барак, я, конечно, бы согласился.
24. IV.42 г.
Днем ничего не делаем — вылезем на крышу нашего барака и лежим на солнышке, греемся и дремлем. Где-то идет война, а мы здесь бездельничаем. Пахнет весной, а мы лежим и смотрим в серую голую степь. На фронт бы я согласен хоть сейчас, а прозябать в этом бараке — бр-р… не хочу.