Somnium breve

Маковский Сергей

Вакх («Необитаем старый дом…»)

Sunt lacrimae rerum.

Необитаем старый дом, отломок времени и славы, герб над решеткой величавый разросшимся обвит плющом. Потрескался лепной карниз и наглухо забиты ставни, и веет былью стародавней осиротелый кипарис. Трава и прель и сор кругом, — иду по грудам бурелома и на скамье, у водоема, задумываюсь о былом. Иссяк давным-давно родник, его струя не плещет мерно, прямоугольная цистерна в сетях у цепких повилик. Сухие прутья и стручки устлали обнищалый мрамор, запаутиненных карамор свисают по углам пучки. И тут же, в миртовых кустах, над невысокою колонной обломок статуи: замшенный, изглоданный дождями Вакх. Зияют

впадины глазниц и скулы язвами изрыты, весь почернел кумир забытый, добыча мошек и мокриц. Но меж кудрей еще цела, еще манит гроздь винограда, и хмель таинственной Эллады в припухлой нежности чела. Как не узнать тебя, Жених, веселий грозных предводитель, хоть брошена твоя обитель и нет менад с тобой твоих! О, вещий тлен, печаль хвощей, струящихся из чаши Вакха, журчанье Леты, слезы праха, слепая жалоба вещей… В аллее — призрак каждый куст, блуждаю долго, бесприютный, и слушаю, как шепот смутный, своих шагов по листьям хруст. О, грусть! Уходит в вечность день, не помнящий о мертвом боге… Покинут дом, и на пороге — моя скитальческая тень.

«Боги умерли. Но тишина…»

«Они все те же и поныне.»

Тютчев.

Боги умерли. Но тишина привидений чудесных полна, только землю разбудит заря — и холмы, и леса, и моря. Слышу Пана пронзительный крик, громы Зевса — и молнии миг озаряет Олимп всеблагих высоко, в облаках грозовых. Средиземная плещет волна — не уйти от волшебного сна: духи света и тьмы и огня, притаясь, окружают меня…

КОЛЫБЕЛЬНАЯ(«Спи, сынок! Земля заснула…»)

Моему сыну Ивану.

Спи, сынок! Земля заснула, в небе звездном утонула, ветром ночи шевельнуло занавески у окна. Баю-бай! Не бойся ночи, тайну вечную пророчит, рассказать о смерти хочет неземная тишина. Спи, сынок, пока несмело над твоею зыбкой белой головою поседелой наклоняюсь, бормочу. Рано ль, поздно ль — не минует, сон последний поцелует, ветер вечности задует чудотворную свечу. Спи, мой первенец любимый! Снами вышними хранимы шепчут песню серафимы — баю-баю! — не тебе ль? Только Бог про это знает, Он один не отдыхает, над пучинами качает огненную колыбель. Спи, сынок! Земля заснула, в небе звездном утонула, привиденьями дохнула неземная тишина. Спи. Все — сон: людская злоба, ад и рай за гранью гроба, и с тобой мы оба, оба — только тени, тени сна.

РОЖДЕСТВО(«Звезда над стогнами…»)

Владиславу Ходасевичу

Звезда над стогнами Вифлеема, неизреченный сияет свет. У яслей Господа вместе все мы, и только сон — две тысячи лет. Ах, разве не мы с дарами Богу тропою звездной в пустыне шли? Не нам ли Он указал дорогу в вертеп убогий древней земли? Волхвы таинственной Ниневии и пастухи ливанских долин, мы предстояли Деве Марии, когда родился предвечный Сын. У яслей Господа вместе все мы — слепые искры Его огня. Звезда над стогнами Вифлеема, обетованье Божьего дня.

СКАЗКА(«Мой демон, ты умчи меня в страну…»)

Мой демон, ты умчи меня в страну, где луч небес не угасает и вечную животворит весну; где сон — как явь, и явь подобна сну, и солнце полночи сияет. Там вольно дышит все, что никогда не смело быть в подлунном мире. Там вспыхивает каждый миг звезда, и возвращаются назад года, и всех морей просторы шире. Там в заросли — вещун-единорог, водой болотной плещут бесы, там карлики лесные с ноготок и папоротником цветущий лог, и в башнях пленные принцессы. Там в океане ласковая мель, где разговаривают волны, и в гавани из призрачных земель с товарами приходят и досель Синдбада расписные челны. Там — родина моя, высокий град, где мудрые владычат

феи, и за семью замками сторожат сто рыцарей заговоренный клад, кольцо с мизинца Дульцинеи.

ЧУДЕСНЫЙ БОР

Чудесный бор мерещился мне с детства, всю жизнь мою — волшебного наследства, угодья сказочного властелин — Забыв о жизни, я брожу один по дебрям и тропам лесной державы, где всё — деревья и цветы и травы — так призрачно-давно знакомо мне, как будто я родился в этом сне. И каждый раз из стороны нездешней я возвращаюсь безутешней. Сон заповедный — мой чудесный бор, его полян, оврагов и озер таинственных не рассказать словами: проходят сны и остаются снами… Но верю звукам — звуки, не слова, преображают тени волшебства, виденье, о котором я тоскую, в живую плоть и в красоту земную. И звукам я смиренно отдаю чудесный бор, о нем пою. Цветы, цветы, цветы — о, сколько их, невянущих, неплодных, неземных! Оберегая потайные клады, они мерцают ночью, как лампады, — руками сотканные лунных фей для дивных королев и королей из сумрака, лазури и тумана, они наутро умирают рано, и им на смену, солнцем закляты, цветут другие днем цветы. А птицы! Свист и щелк, разливы трелей, журчанье флейт воздушных и свирелей! Созвучны многострунной тишине, сродни цветам и горней вышине, в бору моем невиданные птицы рассказывают сказки-небылицы, перелетая на цветок с цветка, и вот — вспорхнули, и под облака летит, счастливая, за стаей стая, высоко в рай и к песням рая. И бабочек цветистокрылый рой, как паруса над зыбью луговой, в лучах полуденных лениво реет. Волниста мурава и даль синеет, и на стеблях, как в море челноки, узорные качаются жуки. На Божий сад лесная глушь похожа… Часами, здесь в траве пахучей лежа, люблю следить над волнами стеблей полет воздушный кораблей… Простишь ли мне, Всевышний, вдохновенье прилежное и сладкое томленье пред тайной снов и призраков Твоих? Что знаю? Пестуя певучий стих, вверяюсь ли гордыне своевольной? слепому бреду? или богомольно постичь непостигаемое тщусь? Тебе ли всезабвенно я молюсь, в моем бору скитаясь одиноко, так близко неба, так далеко?

Гавань(«Сквозь туманы город дальний снится…»)

Сквозь туманы город дальний снится.  Где, когда? — припомнить но могу, но я вижу — у моря ютится город на скалистом берегу. Розовая гавань полукругом, к морю с невысокого холма, тесные как соты, друг над другом — черепицей крытые дома. На закате гавань молчалива, рынок у причалов опустел. Частоколом над водой залива мачты плосконосых каравелл. Город спит… И в зареве туманном, замирающую вдалеке, слышу песню на каком-то странном, на давно забытом языке.

Плиты(«Где-то, где-то на бугре песчаном…»)

Где-то, где-то на бугре песчаном обреченной, вымершей земли стелется покоище: бурьяном сплошь могилы заросли. Ни венка, ни урны и в помине, все сломали заступы веков. Преданные пыльной паутине — только плиты без крестов. Надписей иных не разбираю: буквы стерлись, имена — не те. Призрачное что-то вспоминаю, от плиты брожу к плите. Боже, как давно-давно под ними затаилось мертвое жилье! На одной с трудом прочел я имя полустертое — мое.

ВОСЬМИСТИШИЯ

«Принять, как схимы чин, удел печали…»

Принять, как схимы чин, удел печали, сует земных преодолеть гордыню — смиренью научась, увидеть неба дали, от ближнего уйти в свою пустыню. От звука к слову и от слова к звуку, от мысли тайной к тайне воплощенья — отдать всего себя за сладостную муку, за горькую отраду озаренья.

«Зарницами иных миров…»

Зарницами иных миров сквозящие люблю мерцания и звуки смутные, как зов потустороннего молчания. И пусть на дне души темно недосягаемо-желанное — мне слово смертное дано, чтобы сказалось несказанное.

«Слова, слова… Но ни одно…»

Слова, слова… Но ни одно излиться сердцу не поможет, признаний, звуков — так полно, что ничего сказать не может. И душно, как перед грозой, но вдохновенье все безмолвней — томит и жжет звенящей мглой: из этой мглы ни слез, ни молний.