Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

Лебедев Михаил Николаевич

– - Не утруждай себя, боярчонок! Открою я дорогу князю великому, мостовину опущу. Только послушай споначалу слово мое, княже великий...

– - Опускай скорей мостовину-то, -- перебил князь, недобрым оком взирая на худенького человечка.
– - Некогда мне велеречие твое слушать. Ты что за человек такой? Аль сторож здешний нерачительный?..

– - Не сторож я, княже великий, а человек убогий, живу милостями людей православных, -- отвечал незнакомец, проворно опуская мостик.
– - А зовут меня Федором-торжичанином, ибо я из Торжка-города, что милостию твоею недавно пожалован...

– - Какою милостью?

– - А такою милостью, княже, какой и век никому не снилось. Было это не так давно,

года два назад тому, когда ты с Новгородом Великим в рассорке был...

– - А какая милость моя была? Говори, ежели добрые словеса молвить ты желаешь? А ежели такое что, то не прогневайся: попробуешь ты батогов на судейском дворище!..

Голос князя прозвучал угрозой. Василий Дмитриевич понял, на какую "милость" намекает Федор-торжичанин, неизвестный ему до настоящей минуты, и, перебравшись по опущенному мостику на другую сторону рва, подъехал вплотную к смельчаку, смотревшему на него без всякой робости и подобострастия.

Боярич Белемут шепнул на ухо великому князю:

– - Это человек блаженный, княже, юродство на себя напустил. Постоянно здесь обретается. Не стоит разговор с ним вести...

– - Наплюнь, княже, -- поддержал товарища и Сыта, наклоняясь к другому уху князя.
– - Ничего доброго от него не дождешься. Да и достойно ли твоему сану с таким полоумным смердом разговор вести?..

– - А воистину ведь так, други, -- согласился великий князь и хотел было тронуть лошадь, но тут Федор-торжичанин встрепенулся, глаза его загорелись неожиданным блеском, и он схватил под уздцы княжеского коня.

– - Нет, погоди, князь Василий! Не сдвинешься с места до тех пор, пока меня не выслушаешь. А скажу я споначалу про то, какую милость оказал ты жителям Торжка-города. А потом и про другое что...

Василий Дмитриевич покраснел от гнева. Как? Его смеет задерживать какой-то "полоумный" смерд, обращавшийся с ним как с равным? Ему не отдает должного почтения простой смертный, зависимый от него и в жизни, и в смерти?.. Рука его судорожно рванула повод, унизанный блестящими кольцами, а ноги ударили краями стремян в крутые бока доброго коня, выражавшего недавно такое нетерпение; но, к удивлению его, горячее животное не ринулось вперед от этого, не сбило с ног дерзкого торжичанина, спокойно державшего его под уздцы, а, напротив, попятилось даже назад немного и снова сделалось неподвижно, как статуя, пугливо поводя глазами.

– - Прочь с дороги!
– - глухо произнес великий князь, угрожающе хватаясь за саблю.
– - Не хочу я слушать тебя!.. А завтра найдут тебя слуги мои, и уведаешь ты, что значит грубить мне...

– - Нет, ты выслушай меня, княже!
– - настойчиво повторил Федор, вперяя пылающий взор в лицо Василия Дмитриевича.
– - Переполнилась чаша терпения Господня, велики грехи наши, не будет спасения нам, грешным. А тебе, князю великому, горше всего...

– - Что ты говоришь?
– - смущенно пробормотал князь, теряясь под странным взглядом юродивого.
– - Нельзя дать веры тебе... Благополучно державство наше...

Василий Дмитриевич смутился. Никогда никому не спускал он дерзости, выраженной в той или другой форме, но тут слова Федора произвели на него такое действие, что он не знал, как отнестись к "блаженному": как к святому прозорливому человеку или же как к полоумному бродяге, болтающему разные глупости?.. Но взгляд торжичанина насквозь прожег его душу, заставил его потупиться, и великий князь не мог разрушить очарования, "напущенного" на него юродивым. В голове его шевельнулась мысль, что слова "блаженного" о переполненной чаше есть грозное пророчество, которое может исполниться... Бояричи порывались было отбросить дерзкого с дороги, но Василий Дмитриевич легким движением руки приказал им не двигаться с места. С чувством

подавленной досады начал слушать он речь Федора-торжичанина.

Тот начал говорить:

– - Не хвались благополучием своего державства, княже великий! Пока Бог грехам терпит, ты жив, здоров, славен, могуч, а переполнят грехи твои чашу терпения Господня -- и обрушится на тебя гнев Его грозный! Много, много грешишь ты, князь Василий Дмитриевич, велия злоба в сердце твоем кипит. Вспомни-ка, вспомни, княже, какую милость оказал ты жителям Торжка-города, когда в рассорке с Новгородом Великим был? Зело строптив ты, княже великий, никому пощады не даешь. Особливо в деле сем выказал ты душу свою: семьдесят человек казнил! Да как казнил-то, Господи Боже милостивый? Сперва правую руку отсекли, потом левую, потом ноги отсекать начали, и все эдак потихоньку, не спеша: страждите, мол, поболее, людие православные: христианский владыка вас чествует! А бояре да дьяки твои княжеские кричат: "Так гибнут враги-недруги государя московского!" И совершилось дело небывалое: семьдесят русских людей от русского же князя погибли! И омочилась земля мученическою кровью!.. Аль было это не так, княже великий? Аль лгу я, выдумку говорю, а?

– - Не выдумку говоришь ты, а правду, человече, -- пробормотал Василий Дмитриевич, не смея поднять глаз на своего необычного собеседника.
– - Вестимо, семьдесят человек торжичан я казнил. Но казнил я их за дело, за измену. Крамольниками были они. А крамольникам поделом казнь подобная!..

Федор махнул рукой.

– - Не ты бы говорил, не я бы слушал, княже великий! Вестимо, нет нужды тебе выправляться передо мною, недостойным смердом, а все ж скажу: ты только самого себя выгораживаешь! Не мог ты утолить злобу свою, ни усмирить сердце кровожадное и обрушился на торжичан гневом лютым. А велику ли крамолу они учинили? Немного погалдели только, да новгородец пришлый доброхота твоего Максима убил. Убил он невзначай, наводя страх на него, а ты, княже немилостивый, счел это тяжкою обидою для себя и повелел изымать граждан Торжка-города, кто попадется под руку, и всех злой смерти предать! И умертвили семьдесят человек. А люди они были безвинные... Грех, грех велий принял ты на душу, княже великий! Отольется тебе кровь неповинная!..

– - Ой, перестань, Федор!
– - не удержался наконец Сыта, выведенный из терпения укоризнами торжичанина.
– - Не черни князя великого! Не твоего ума дело рассуждать о действиях его! На то он и князь великий, чтобы крамолу из Русской земли выводить...

– - Но не проливать кровь неповинную!
– - воскликнул Федор, не обращая внимания на внушительный окрик боярыча.
– - Зело еще юн ты, княже великий, недавно два десятка лет минуло, рано ты за кровопролитье принимаешься! Накажет тебя Бог, княже, попомни мое слово -- накажет! Накажет, ежели не исправишься! А исправиться тебе пора уж, довольно беса тешить, следно и Бога вспомнить. Подумай, какой завтра день будет -- воскресенье, на такой день добрые люди пост держат, молятся, а ты едешь мамону свою ублажать...

– - А ты откуда знаешь?
– - зыкнул великий князь, понемногу возвращая себе свое обычное хладнокровие и резкость.
– - Молчи, пока цел стоишь!..

– - А и казнить меня прикажешь, княже, и тогда молчать не стану: готов я за правду умереть, а ведь это правда сущая. Аль лжа это, напраслина, княже?

Василий Дмитриевич нетерпеливо передернул плечами.

– - А пожалуй, напраслина и есть. Не ведаешь ты, что говоришь, человече. Вестимо, заслужил бы ты казнь, но не всякие глупые речи принимаю я за намеренное поношение и... не хочу марать о тебя рук. Отойди от греха, смерд неразумный, сокройся от глаз моих, а то горе тебе! Довольно слушал я тебя, пора и честь знать... прочь с дороги!