Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

Лебедев Михаил Николаевич

– - Молчи, неразумный!
– - останавливали его сострадательные люди, понимавшие, что о таких делах говорить громко нельзя.
– - Не тебе судить великих мира сего! Над ними Судья один Бог! А ты что за человек проявился? Отколева?

– - Я человек убогий. А родом я из Торжка-города, над коим разразился гнев князя великого. А зовут меня Федором...

– - Зачем же ты прибыл сюда?

– - Бог привел меня, добрые люди, Бог привел. Пришел я сюда следом за неповинными страдальцами и муки ихние видел, а теперича по стольному граду ходить стану и совесть в людях пробуждать...

– - Да ведь казнит тебя князь великий, ежели узнает про речи твои! Не любит

он, когда его осуждают...

– - Тело мое во власти его, но душою Бог владеет, и не боюсь я владыки земного. Бог -- мой покров и защита. Сохранит Он меня, недостойного, от зверя кровожадного...

– - Ой, не говори так, брат Федор!
– - испуганно перебивали сострадательные, с опаской оглядываясь кругом.
– - Не следно уподоблять князя великого зверю кровожадному. Беду можешь нажить...

– - Не та беда, что тело сокрушает, а та беда, что душу погубляет!
– - горячо возражал Федор, не страшившийся гнева княжьего, и продолжал говорить обличительные речи против государя московского Василия Дмитриевича и его приближенных, дававших своему повелителю недобрые советы...

Уже два года пришло с тех пор, а Федор-торжичанин не имел случая высказать великому князю своих мыслей. А люди московские, даже бояре именитые и чиновники великокняжеские, с которыми он часто встречался и которых смело обличал в их пороках, не передавали о нем Василию Дмитриевичу. Все москвичи считали Федора за праведного человека, за "блаженненького" и преклонялись перед его святостью, не обижаясь за резкие слова, а если и находились неверующие в его "доброумие", то это только люди легкомысленные, черствые сердцем, которые говорили, что "на дурака и серчать не стоит", и равнодушно проходили мимо него, не внимая укоризнам юродивого.

Однако настало время -- и встретился Федор-торжичанин с великим князем Василием Дмитриевичем. Юродивый высказал последнему много горьких истин, и не сдержался юный властитель московский. Кровь забурлила в нем, сердце исполнилось гнева, -- и пострадал выходец из Торжка-города за правду свою. Брошенный на кучу камней сильною рукою Василия Дмитриевича, лежал он теперь бледный и неподвижный под солнечным зноем, и долго бы, может быть, пролежал он, если бы не проехали мимо двое старых монахов Симонова монастыря на тряской телеге, которые увидели Федора и, укоризненно качая головами, подняли и положили его в телегу.

– - Кажись, жив еще, -- промолвил один из них, приникнув ухом к груди несчастного.
– - Сердце чуть слышно бьется. И кто его прибил так? Недобрый человек тот.

– - Зла нынче много развелось на свете, зла много!
– - вздохнул другой, и телега двинулась дальше, увозя Федора-торжичанина, ничего не видевшего и не слышавшего.

В Симоновом монастыре, стоявшем на левом возвышенном берегу Москвы-реки, в шести верстах от Кремля, звонили ко всенощному бдению, когда в монастырские ворота въехала телега с двумя иноками, подобравшими обеспамятевшего юродивого. Иноки ездили в митрополичье село Голенищево, по повелению владыки Киприана, посылавшего их туда по какому-то делу, и теперь, возвратясь оттуда, внесли бедного торжичанина в обительскую странноприимницу, а затем поспешили к владыке, жившему в просторной келье, рядом с храмом Рождества Пресвятой Богородицы.

– - Спаси вас Бог, братья. Спасибо, что по слову моему сделали, -- сказал митрополит, когда старцы доложили ему об исполнении его приказания.
– - А в Голенищеве все ладно ли?

– - Ладно, ладно, владыка. Все в мире обстоит.

– - А поп Стефан не болеет уж?

– - Поправился, владыка. Милосердный Бог помог. В сии

часы он о твоей милости заботился: как-то, дескать, владыка святой в Симоновом живет? Палаты митрополичьи, что в Кремле, не сразу мастера перестроят, а в Симоновом кельи теснее. С непривычки то-де и трудно покажется.

– - И то я, грешный человек, живу роскошно, -- улыбнулся митрополит, поглаживая свою седую бороду.
– - Не такой бы труд для меня надобен!

– - А потом сетует он, -- продолжали иноки, почтительно выслушав слова Киприана, -- почто-де владыка святой оставил в забвении Голенищево? Палаты-де твои святительские пусты стоят, и людишки твои верные о тебе плачутся...

Владыка опять улыбнулся. Подобное сообщение старцев доставляло ему удовольствие. Голенищево было любимое его село, куда он часто удалялся из Москвы, особенно в летнюю пору, и где проводил время в приятной тишине и уединении. В Голенищеве его все любили, начиная с попа Стефана и кончая последним смердом; в Голенищеве не существовало стеснительных церемоний в обиходе, как при великокняжеском дворце; не было там ни боярской спеси, ни чрезмерной раболепности второстепенных чиновников, ползающих "во прахе земном" перед тем, кто выше их, и задирающих нос перед низшими; не было и козней подпольных, чего владыка терпеть не мог, а была самая первобытная простота, мир и согласие. Митрополит, приезжая в Голенищево, делался как бы не важным лицом духовным, а простеньким старичком-иноком, к которому все шли со своими "докуками" и все получали желаемое. Киприан любил народ и народ любил Киприана, хотя последний и не был русским человеком по происхождению (он был серб), но народ ценил не происхождение, а доброту маститого святителя, и эта любовь народная особенно трогала митрополита.

Однако в описываемое время Киприан не мог покинуть Симонова монастыря, где у него происходили ежедневные совещания то с великим князем о делах государственных, то с приезжающими иногородними епископами о делах церковных. Он ответил словоохотливым инокам:

– - Знаю, знаю, что любят меня в Голенищеве, но недосужно ехать туда. Дел много накопилось... А еще ничего не скажете вы?

Старцы переглянулись между собою, и один из них проговорил:

– - А еще скажем мы тебе, владыка, что на дороге мы полумертвого человека подобрали и привезли...

– - Где подобрали?

– - На Кучковом поле, владыка, около рва, вновь устроенного. Голова его в кровь разбита и лик тоже в крови. Полагать надо, злой человек обидел его.

– - Господи помилуй!
– - перекрестился митрополит.
– - Средь бела дня разбойство на Москве учиняется. А неведомо вам, что за человек он?

– - Это человек юродивый, владыка. Нередко он бывал у нас. Зовут его Федором-торжичанином.

Лицо Киприана омрачилось.

– - Федором-торжичанином, говорите вы? Знаю, знаю. Агнцу подобный человек. Не раз я говаривал с ним и уразумел, что он не от мира сего... Кто же обидеть его мог?.. Ах, Господи, Господи! На такого голубя чья-то рука поднялась!.. Ведите меня к нему. Где он? Нельзя ли помочь ему чем?

Митрополит торопливо надел на голову скуфейку, взял посох и вышел из кельи, сопровождаемый обоими старцами и молодым служкою, всюду следовавшим за владыкой.

Бесчувственный Федор-торжичанин, внесенный в монастырскую странноприимницу, был передан на руки инока Матвея, искусного врачевателя всяких болезней. Когда митрополит вошел в странноприимницу, Матвей уже перевязал голову юродивому, обмыл ему лицо водою и трудился над приготовлением какого-то пластыря, имевшего чудодейственную силу при заживлении ран.