Сор из избы
Шрифт:
Маялись до шести вечера, а в шесть пришел начальник цеха и предложил не в службу, а в дружбу: все как один братской семьей двинуть в отвал на помощь молодежи. Она творит там чудеса! Специалисты не противились. А с ними, весело щебеча, спешила Наденька. Похоже, что она прикладывала к больной печени медные пятаки и потому не ведала усталости.
Инженеры понравились Наденьке серьезностью, были в годах и не приставали к ней с ухаживаниями, как парни в цехе. Шептались между собой насчет технических проблем. Наденька не прислушивалась, стараясь им угодить и создать условия. От этого
— Твой жених там, Наденька? — предположил начальник цеха, улыбаясь. Девушка смешалась, краснея.
— Там мой папа с экскаватором!
— Жених плюс папа! — упрямо подытожил специалист по вентиляции. — Если они похожи на тебя, тогда отвалу конец! Ручаюсь…
Грохот, похожий на канонаду, и столбы пыли над отвалом говорили о том же…
Отвал в тот день все же устоял. Комсомольцы убрали, быть может, его сотую часть, нанесли рану. Но рана была смертельной: отвалу отрубили голову, лишив сообщения с заводской территорией, убрав железнодорожные пути, перекопав дорогу и тропки, чтобы не было подпитки…
Ночь была обычной. Закрывались кафе и рестораны, публика, расходясь по домам, хмельно галдела и пела в разноголосицу. Пели и девчата с парнями, возвращаясь с отвала. Шли они «гостевым» маршрутом, выбирая самые красивые и ухоженные улицы, потому что после свалки хотелось только чистоты и уюта. Тугие струи поливальных машин стегали разогретый асфальт, оставляя за собой зеркальную полосу, по ней хотелось шагать босиком, скинув с уставших, затекших ног обувь.
— Хорошо-то как! — заметил мечтательно кто-то, словно не узнавая улицы.
Постовой милиционер проводил взглядом необычную компанию парней и девчат, они не походили на праздных гуляк или искателей приключений, хотя были возбуждены и веселы, радовались всякому пустяку: огням иллюминации, фонтану и цветам на клумбах. «Приезжие, — решил он, — из села…» И на всякий случай справился по рации, что нового в городе и не было ли ЧП?
События на свалке остались незамеченными. Вряд ли кто в ту ночь мог предположить, что город проснется не таким, каким был, и исчезающий отвал породит вздох облегчения не только у жителей окраины, но и на «гостевых», туристских маршрутах города. Черная его грива еще вчера была видна отовсюду…
Домой Галкин вернулся к полуночи. Запер дверь, прислушался. Мать не спала, ждала его, сидя у телевизора. Сын подсел к ней, обнял за плечи.
— Мам, что показывают?
— Не разберу, сынок, стара, знать, стала. Лопочут больно скоро, молодые да красивые, — она кивнула на экран и вытерла покрасневшие глаза.
Передача была занятная, из новых, невиданных раньше. Десяток телефонисток не поспевали записывать вопросы телезрителей, на которые тут же должны были ответить три-четыре министра с помощниками.
— Зачем глаза портишь?
— Ничего, Аркашенька, нынче все в него глядят. Куда же мне еще глядеть?
Мать зевнула, прикрыв ладонью рот. Вроде бы и спать можно, чего еще?
Поглядеть на министров было занятно, не каждый день увидишь — за семью дверями. Хотелось убедиться,
Мать ревниво оглядывала министров, все подмечая: который старше и добрей лицом, а который строже и официальней, на вопросы отвечает не сразу, с оглядкой. Люди не стеснялись, спрашивали. Сколько мать помнит, жилье всегда было злым вопросом. До каких пор, спрашивается? А мясо когда будет, масло, чтобы всем, а не по блату? Выходило, что министры в курсе, и надо ждать скорых перемен. Квартиры будут для каждой семьи, товары тоже. Куда денешься, коли министры перед обществом держат ответ. Виданное ли дело? Мать сама могла бы спросить, будь под рукой телефон. Говорилось о застое в последние десять-пятнадцать лет, и мать вздыхала не без грусти: почитай, жизнь прошла — пятнадцать годков! Хотелось бы знать, как быть тем, кто от застоя больше пострадал? Упущенное не вернешь, не наверстаешь, молодость ушла, силы не те…
— Где был, сынок, что поздно?
— Сейчас расскажу. Всего повидал…
Мать тихонько посмеивалась, накрывая на стол. «Что ж, давай…» Ей любопытно послушать. Угадывала, что неспроста сын припозднился. Аркадий медлил, не зная с чего начать. Рассказывать про отвал не хотелось, мать не поймет. Надо видеть. Не понимала до поры даже Наденька, высмеивала: «Старьевщик!» А после поутихла. Возвращались вместе, и она глядела на него другими глазами. Про ее глаза, пожалуй, можно рассказать…
— Ты поэтов видела, мама, живьем, не в книжках?
— Молодые, поди, горячие, вроде тебя?
— Не-а! Старые, вроде тебя…
Сын засмеялся. Мать недоверчиво улыбнулась: «Смешно сказал сынок!»
Встала, держась за бок. «Им бы на печке лежать…»
— Баловство — стихи!
Мать порывалась уйти, но сын усаживал, не пускал. Тем более хотелось рассказать. Косматый, седой поэт попался им на улице, в самом центре. Сам подошел, без опаски. «Хотите, я прочту вам стихи?» Девчата даже в ладоши захлопали. «Как интересно? Если можно, о любви!» В ушах еще был звон и скрежет свалки, завывание самосвалов.
— Что ж он пишет, бесстыжий?
— О любви. Разве нельзя, мама? Он ведь тоже любил…
Старик молодел лицом, читая, а может, вовсе не старый, лишь поседевший до времени.
— Всему свое время, сынок! — упрямилась мать, и вдруг поняла, что это самое время пришло для ее сына. Дело вовсе не в поэте, а в ком-то совсем другом. Сын был не один, провожал кого-то, потому и готов запеть стихами. И не следует возражать. Мать помолчала, опустив голову, и совсем другим тоном, мягко и тихо призналась:
— Я ведь тоже сочиняла, сынок. Сейчас вот толкусь между людей — ничего сказать не могу путного. Пустяки одни на языке, хоть режь… А если вспомнить!.. Да ты слушать, чай, не станешь?
Аркаша кивнул, дескать, давай, говори. Не отмахнулся, не прогнал. Мать села, выпрямившись, закинув руку за голову. Такой ее сын еще не видел.
Во горенке, во новой, во новой, Стоял столик дубовой, дубовой…