Сосед будет сверху
Шрифт:
— Давай, жги! — медленно хлопая в ладоши, кричит Эй-Арнольд из толпы.
А Дантес замер прямо перед сценой внизу, но я не смотрю, не смотрю, не смотрю на него!
— Я-я… хочу поздравить Эмму Робертовну с организацией такого грандиозного события!
Какого, блять?
Щурюсь и пытаюсь разглядеть, что написано на плакатах, но меня слепят огни. Благотворительный… что? Я вроде даже помню, что там и к чему, но явно не выговорю череду английских слов: фэшн, хуешн, профешн, что еще?
—
— А где Эмма? — доносится из зала.
— Да, где виновница торжества?
— Эмма, выходи!
Собственно, именно под этот галдеж Робертовна с дедом и заваливаются с балкона. Камеры выводят их крупным планом на экраны, и, уверена, всем становится ясно, чем эти двое занимались, спрятавшись от посторонних глаз. Да у деда весь рот в красной помаде, как будто он минутой назад кого-то живьем сожрал!
— В общем, с праздником всех! Ю-ху! — выдаю я в микрофон, хотя меня уже никто не слушает, и, улучив момент, сваливаю по-тихому. Дантес как раз отвлечен фееричным появлением новоиспеченной парочки.
Извините, Эмма и дед.
Я сбегаю по ступенькам, не замечая пола под ногами. Я так рада за этих двоих, что мне грустно — пиздецки грустно. Заметив, как Арнольд размахивает руками, я вытираю все же вырвавшиеся на волю слезы и выстраиваю к нему маршрут — через три человека сверну налево и…
Я очень быстро обо всем забываю, когда меня тараном сбивают с намеченного пути, силком утаскивают в сторону, а затем толкают в какую-то дверь, и я оказываюсь… на кухне?
Уже догадываюсь, что меня ждет, но специально медленно, растягивая колючее удовольствие, поворачиваю голову к тому, кто тенью возвышается надо мной.
— Какого хера, Саша?
Сначала я вижу его перекошенный — боже, какой он сладкий на вкус — рот. Затем пришедшие в беспорядок — как же мне нравилось зарываться в них пальцами — волосы. И наконец глаза, по которым я так скучала — больше всего по ним. А затем приходит осознание, кто стоит рядом, и я сполна ощущаю его желание убивать.
— Какого хера я бегаю за тобой, как щенок? Да я ни с одной бабой так не ебался, как с тобой!
Я тоже ни с кем так не…
Или он не про секс?
— Так и зачем бегаешь? — мертвецки спокойным голосом выдаю я, чему удивляется не только он. Из меня будто все силы разом выкачали.
— Сначала ты заливаешь мне, что надо бороться за любовь, потом исчезаешь, не сказав ни слова. Что-то не сходится, не считаешь?
— Ты договорил? Можно мне теперь уйти? Меня жду…
— Нет.
Я шагаю вперед, но Дантес впивается пальцами в мою руку, разворачивает к себе. Его щеки пылают, глаза горят. Он вообще весь взъерошенный какой-то, будто городской сумасшедший, только сбежавший из психушки.
— Что ты делаешь? — с моих губ срывается шепот.
— Борюсь.
Меня скручивает от
— Вали к своей Машеньке.
— Чего? — Он даже отпускает меня, округляя глаза.
— И к детям.
Дантес хмурит брови и отступает на шаг.
— А они здесь при… — Он вроде бы и ругается, но потом его вдруг, судя по всему, осеняет. — Да ладно, блять, Пушкина! В этом все дело?
Да ладно?
Блять?
Пушкина?
На смену апатии ко мне очень внезапно приходит другая стадия — гнев. Я закипаю за пару секунд и сжимаю кулаки.
— Ненавижу тебя! — ору я что есть сил и швыряю в Дантеса первое, что попадается под руку.
О, тарелку с профитролями. Как жаль, что я их не попробую. Или не жаль.
Глава 24
Глава 24
— Ты с ума сошла? Пушкина, мать твою, остановись! — орет во все горло Дантес.
— Ни за что! Подлец! У тебя было столько возможностей мне признаться! Я что, по-твоему, тупая и ни о чем не догадалась бы?
— Что ты...
— Хотя да, я реально тупая, если повелась на это… — Я нервно тычу в его сторону. — Я же для тебя просто малолетка с ватой в башке, да? Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу!
Под руку попадают салаты. Я с силой швыряю в обороняющегося сковородой Дантеса рукколой, помидорами. Огромный огурец почти прилетает ему в голову, но Дантес выставляет умелый блок, и тот отскакивает в ошалевшего су-шефа, который уже даже не пытается остановить вакханалию.
— Да пошла ты в задницу! — кричит мудак мне в ответ, и на платье от «Валентино» или кого-то там еще приземляется нечто подозрительно напоминающее оливье. — Словами через рот вообще не умеешь говорить?
— А ты не знал, что курицы не говорят?
Я замахиваюсь получше и рассчитываю траекторию броска так, чтобы кусок приготовленного для римской пиццы теста разукрасил идеально черный пиджак Дантеса. Только вот придирок приседает в самый нужный момент, и в следующую секунду я вижу, как по алому шелку платья Маши Костровой расползается мучной монстр.
— Ой, — выдает Маша, замершая в дверях кухни.
— Ой, — шепчу я и отступаю по краю стола дальше и дальше.
— Мама! Мама! — кричат двое из ларца. Они тянут с платья куски теста и тут же едят его. — И мы хотим бросаться! — вопят идеальные маленькие голубоглазые Дантесы, уже с ног до головы перепачканные в муке, и загребают с тележки рядом тертую морковь, сыр и зелень.
Официантки прячутся, шеф в ужасе ревет — я его понимаю, мне тоже больно смотреть, как громят кухню, но…
— Дети, хватит! — Маша ловит маленьких исчадий ада, которые уже дьявольски хохочут, и отбирает у них оружие. — Что тут происходит?