Сосед будет сверху

Левина Ксюша

— А она...

— Ну это наглость, что меня выперли. Что она там, а я здесь. — О, Дантес, да ты на взводе. — Нет, правда. А мне, значит, поддержка не нужна?

— И... а... — Арнольд явно барахлит и не догоняет, и я машу на него рукой. Мне его реплики для диалога не нужны.

— Нет. Я все понимаю, но мальтибули — это наше общее дело! Мы их вместе делали, но она — там, а я — здесь с тобой, сука!

— Да, но...

— Нет, правда, я… — продолжаю возмущаться,

но мою речь прерывает порыв ветра, с которым распахивается больничная дверь, и Арнольд, кажется, выдыхает. — Что там?

Я смотрю на медработницу и напрягаюсь в одну секунду.

— Вы можете идти переодеваться. Александра Сергеевна сказала, что вы ей пригодитесь. И… — медсестра тушуется, опустив голову, — она…

— Говорите как есть.

— Она просила передать, что… если сейчас же не притащитесь, то можете… — женщина нервно сглатывает, — сами можете рожать своих мальтипублей. Или мультипуделей — я не разобрала, а она умывает руки. И дальше… дальше было нецензурно.

Блять, эти слова… Я охренеть как счастлив. Нет, правда. Губы сами собой разъезжаются в улыбке, аж челюсть сводит.

Вот это Пушкина, вот это моя девочка.

Мчу за медсестрой уже в предвкушении. Каких-то двадцать минут, и я там, с ней. Смотрю на Саню и умиляюсь самым натуральным образом.

— Выглядишь ужасно, — улыбаюсь я ей.

— ЗАКРОЙ. СВОЙ. РОТ! — вопит она, резким движением убирая с лица взмокшие волосы. — Это ты все затеял! Ты! А отдуваюсь почему-то я!

Ее щеки покрыты красными пятнами, глаза, кажется, на мокром месте. Нервничает, переживает, сжимает зубы и почти рычит.

— Да ладно, все зашибись будет. — Я подхожу к ней и протягиваю руку, но Саня закатывает глаза.

— Я позвала тебя сюда сказать, что… что от тебя одни проблемы!

— Говори, говори, я внимательно слушаю.

Ей на живот цепляют странную штуку с датчиками, а из аппарата рядом начинает выходить лента и доноситься быстрый равномерный стук, будто… чей-то пульс?

— Дантес, — жалобно скулит Пушкина, и у меня сердце разрывается от ее страдающего вида. А вроде говорят, что дети — это счастье и даже цветы жизни. — Может, пока не поздно, ну его, а? Пойдем шаурмы пожрем?

— Мальтибуль ваш не рассосется, — натягивая на ходу перчатки, строго заявляет вошедший в палату врач, который часом ранее встречал нас. — Так и что? Говорят, тут наследник самого Дантеса на свет появится.

— Наследник Пушкиной и Дантеса, — рычит Саня.

— Простите, ваша светлость, продолжайте, пожалуйста, тужиться, — хохочет тот в ответ, изучая выходящую из аппарата ленту.

Пушкина сжимает мои пальцы так, будто вот-вот сломает. Сразу все.

— А... скоро? — спрашиваю я осторожно у доктора, а тот в ответ говорит нечто про небольшое раскрытие и уходит без каких-либо прогнозов, пожав плечами и прихватив бумажную ленту с собой.

Мы с Пушкиной снова остаемся одни, и почему-то я начинаю волноваться.

Как пацан. Мне реально страшно. Это я ее боюсь? Я усмехаюсь себе под нос — да, блин! Она вообще первая и единственная девушка, от которой у меня мурашки по коже.

— Пушкина — ты страшная женщина. — Я наблюдаю за тем, как на очередной схватке она доламывает мне пальцы и стараюсь улыбаться.

— Я... Я не Пушкина... Я — Данте-ес! — воет она. — Давай болтай, блин! Неси чушь какую-нибудь!

— О, это я запросто, — погладив свободной рукой ее макушку, говорю ей. — Я вот подумал. А не назвать ли нам сына в честь пращура (отдаленный предок, родоначальник)? Ну, в честь Дантеса?

— Владимиром? — Она выдыхает и, ослабив хватку, откидывается на кушетку. Я уже заметил закономерность — у меня есть что-то вроде минуты адекватной Алекс, прежде чем ее снова начнет колбасить.

— Каким на хрен Владимиром?

— Дантесом.

Блин, это похоже на разговор слепого с глухим.

— Не знаю, о каком Владимире речь, но я про Жоржа. Ну, точнее, про Георгия. Жорика. Почему нет?

— Хорошо, что мы забыли гениальную идею назвать его в честь деда — Сашей, а то запутались бы окончательно. Я все равно настаиваю, что Сан Саныч — имя для сантехника.

Теперь моя очередь закатывать глаза, а Пушкиной — цепляться за меня, чтобы разделить сраную боль на двоих.

— Мне не нра-авится хренов Жо-орж, — уже возмущается она сквозь стиснутые зубы. — Давай Влади-миром!

— Не пойму, причем здесь Владимир вообще.

— А Дантес разве не Владимир? Какой Жорж, что ты несешь? Я точно помню — Влади-и-ми-ир! Я же откуда-то это взяла? Наверняка… А, точно! — радостно вскрикивает Сашка, видимо, миновав очередную схватку. — Это ж певец такой. Ну, ведущий. Про жратву передачу была, не помнишь, что ли?

Я умиляюсь ей. Она еще так смотрит, что я почти боюсь не вспомнить то, чего и не знал в помине.

— Пушкина, ты такая тупая у меня, — я не сдерживаю смеха.

— Ты совсем охре…

Я целую ее, как раз когда Саша вновь начинает тужиться.

— Такую тебя и люблю.

— ТУПУЮ-Ю? — Нас, должно быть, слышит весь этаж, хоть мы и находимся в отдельном родзале.

— Такую, какая есть. Ты, кстати, голодная? Что хочешь съесть после? Я организую.

— Шаурму. МНОГО ШАУРМЫ! Твоего мальтибуля хрен проко-ормишь!

Что-то как будто меняется. Саня медленно поворачивает в мою сторону голову и выдает тихое «Ой».

— Ой?

— Ой.

— Да что «ой»?

— Зови врача, быстро. Кажется, началось!

Я не понимаю, что там началось. Зато слышу ее сдавленный стон и чувствую, как в следующую секунду мне все же выламывают палец. Мы с Пушкиной орем в унисон. Я хватаюсь за руку, она — за поручни койки. Начинается суета. Не въезжаю, что происходит, но вот Саша уже лежит на кресле. Это как вообще? У нее между ног врачи, рядом какая-то женщина в форме. Все командуют.