Соседи по Москве
Шрифт:
– Вы кто?
Оксана повела лопатками, будто нарисовала ими два симметричных вопросительных знака. Обернулась и увидела типичную злобно-любопытную старую горожанку. Вздохнула:
– А вы?
В Москве ей сразу понравилась традиция здороваться в подъезде и лифте даже с незнакомыми. Мальчики от шестнадцати до двадцати этим просто очаровывали. Она воображала, как через несколько лет ее сын с улыбкой кого-нибудь поприветствует. Но Коля не разрешил. Люди не те, что раньше, полно маньяков, извращенцев, грабителей. Не надо ребенку обращать на себя чужое внимание. С соседями пусть здоровается обязательно. А всех прочих да минует быстро, скромно опустив глаза и не вступая в разговоры. Он, как всегда, был мудр и прав. Но как приучить ребенка к вежливости, если старуха, некогда кладезь
– У меня квартира под этой, – чуть тише заговорила женщина. – Я имею право знать, кто обретается сверху. Залить можете, спалить. А сюда то мужчина какой-то ходил, то девушка, теперь вы. Что за безобразие! Вот Ира, хозяйка, сдала эту квартиру, ее право. Только почему не зайти ко мне, не сказать по-человечески: «Ольга Игоревна, так и так, придут временщики, будьте бдительны»? Почему?
Оксана с Колей тоже не предупреждали соседей о своих жильцах. С какой стати? Может, и этой рассказать, что у них здесь своя двухкомнатная? Вдруг маразматичка думает, будто только жители столицы умеют обращаться с газовой плитой и водопроводом? Тогда она сразу успокоится. Вид-то жуткий: один глаз, как ножик, снимает скальп, другой, как буравчик, готовится произвести трепанацию черепа, чтобы точно выяснить, есть в мыслях арендаторши потоп-пожар или нет. В общем, незнакомую Иру Оксана понимала и ответила сухо:
– Вы караулили меня у глазка и поднялись за мной, чтобы спросить, почему она молчала? Я не знаю. Все?
– Все, – проворчала Ольга Игоревна и начала спускаться по лестнице, удрученно бормоча: – Все. Какое там все. Докапитализдились, целиком площадку сдали, разбегаются, как тараканы. Раньше по шесть человек в квартире жили и почему-то деваться из нее было некуда. А теперь вдруг пол-Москвы освободилось, в аренду сдают. Всякое я повидала, но чтобы площадка стояла пустая…
– Погодите, вы намекаете, что тут ни один из четверых хозяев не живет?
– Я не намекаю, а утверждаю. Но это уже ваши проблемы, разбирайтесь сами. Главное, аккуратнее с водой и газом.
– Да не волнуйтесь так, – задумчиво бросила Оксана.
Она не могла уразуметь, почему новость о целом бесхозном этаже ее встревожила. Скорее бы пришел Коля и объяснил.
Валентина и Андрей
1
Профурсетки, гадины и суки, которых больше двух десятилетий недобро вспоминала униженная смехом над чистосердечным «с Праги мы» родительница Оксаны, не были москвичками. Девчонки сами приехали за шмотками из Воронежа, где ни Бог, ни дьявол не разберет людей по национальности. Богу все равно, главное, «чтобы человек был хороший». Дьяволу же и этого не надо.
Одна из мерзавок в отрочестве смотрела чешский фильм, в котором тощенькая восточная европейка увидела, как ее парень любезничает с другой. И подумала: «Она же кривоногая и страшненькая. Ой, а может, у нее душа красивая». Сейчас этот фактор в расчет не принимается и дьяволу, должно быть, полегче морочить человечество. Но и этот фокусник, лелея абсолютную гордыню, остережется утверждать, что индивидуум по фамилии, скажем, Прийменко из Воронежской области не русский. И не сможет объяснить, почему какому-нибудь Иванову оттуда же легче изъясняться по-украински. Черт хромой, потому что все время ломает ноги о родословные и смешение языков в пограничных областях. В общем, девчонки, хоть и выросли в русских семьях, над привычным с младенчества хгэканьем не то что ржать – хихикнуть не додумались бы. Хохотали о своем, о девичьем. А по одному цитрусовому купили, потому что денег уже не было. Мотались по городу с последним рублем на двоих – коротали несколько часов до отъезда.
У одной в Москве родилась мама. Потом влюбилась в провинциала и убежала с ним из дома. Но остались родственники, одноклассники. Поэтому в выходные родители на своей двадцать первой «Волге» катили за продуктами. Еще и по гостям ходили, еще и обижали людей тем, что не заглянули. И мама оправдывалась: «Извини, сама знаешь, что у нас в магазинах пусто, а на рынках
Пару раз, когда машина была не на ходу, дочке разрешили отовариться. Она со своей неизменной спутницей, лучшей подругой, бросив вещи у родного дяди, отправлялась в один из неприглядных, почему-то всегда овощных магазинчиков на окраине. Там проходила в директорский кабинет, говорила, что она то от тети Светы, то от дяди Вити, брала из приготовленной картонной тары мясо, колбасу, конфеты и еще много чего, не свойственного зеленной лавке. Тут подружка была кстати: аккуратненько укладывали все в две сумки. Вид получался вполне цивильный – у каждой скромной девочки по мешочку обычной набитости. Отдавала деньги, сложенные мамой в конверт, благодарила. Выходить с заднего хода по какой-то причине было нельзя. И толстая продавщица выводила их через зал, торопя и прикрывая собой.
Из подруги оптимизм от зависти не испарялся. Таскала чужие сумки и улыбалась. Еще и сочувствовала бедняжке – столько хлопот и унижений ради жратвы. Ее папа заведовал автобазой, отправлял грузовики в Москву. И шоферня возвращалась из престижных рейсов со всем, что начальнику было нужно. У этой девушки мама в столице не родилась, но училась. И поддерживала связи с сокурсницами. Так что проблем с ночлегом тоже не было. Причем мама наказывала предложить денег. А ее сердобольные подруги гордо отвечали: «Передай своей мамочке, когда я к ней в Воронеж нагряну, она может взять с меня за постой, а я здесь не возьму». Дома дочь повторяла маме эти слова, и та отворачивалась, пряча слезы, которые льются на встречах выпускников. Но и в следующий раз велела деньги предлагать. Очередная сокурсница гневалась. Отвергала плату. И снова увлажнялись мамины глаза. Девушке это казалось ненормальными играми стареющих женщин. Как бы то ни было, крыша над головой давала возможность обеим юным подружкам добывать импортные тряпки без особых забот. За час-два до закрытия магазинов их выкладывали для москвичей. Считалось, что коренные трудятся и имеют законное право отовариться дефицитом уютным поздним вечером. Потом торгаши обнаглели: начали растаскивать «заначку», не доставшуюся приезжим, по своим. Труженикам не оставляли уже ничего. И те ответили дружным внедрением в километровые дневные очередищи. Конечно, в рабочее время.
Но тогда дни у девочек были еще свободны. И они едва не поссорились навек. Зашли к двоюродному брату дочки москвички. Парень был, мягко говоря, нетрезв. И стал читать «воронежкам или воронежанкам, кто вы, юницы» чьи-то запрещенные стихи:
…Венец творенья шарит по помойкам,Вдруг там душа в куске заплесневелом,В обносках драных – тряпках с чьей-то койки,Штанах, что не сроднились с чьим-то телом?..– Представляете, человек писал картинку с натуры, – тонко улыбался провинциалкам москвич. – Он сам видел, как ободранный гражданин на рассвете копался в мусорном баке. А эти сволочи идеологи шипят: в социалистическом обществе никто по помойкам не шарит! Клевета на лучший в мире строй! И на тряпках советские люди не спят! Пусть укажет, что описывает ужасы загнивающего капитализма! И даже тогда, почему безработный и бездомный рабочий ищет душу? Он пропитания ищет!
– Кошмар, – завелась дочка начальника автобазы. – Неужели нельзя объяснить этим тупицам, что стихи – о смысле нашей жизни? Что помойка – не конкретный мусорный бак, не сто баков, а еда вообще, одежда вообще? «Заплесневелый» же и «обноски» нужны автору, чтобы все несознательные люди сами себе стали противны. Мы губим себя вещизмом. Подумаешь, «венец», «душа». Это же поэзия, в ней можно так обозначать высокое человеческое предназначение. Главное, что мы не соответствуем званию… Ну, пусть это звание венца творенья.