Соседи по Москве
Шрифт:
– Надо думать, вы меня ждете, молодые люди? Арендаторы из Воронежа?
Если бы у Андрея были силы, задушил бы ее. А Валентина ничего, еще шутила:
– Нам тут за четыре часа предложили снять несколько разных квартир, но мы остались верны вашей.
– Привыкайте, в Москве все всегда всюду опаздывают, – улыбнулась необязательная владелица. Судя по домашним шлепанцам на ногах и отсутствию сумки, лично она застряла с какой-нибудь подругой в ближайшем дворе и чесала языком. Чего только не сделаешь для поддержания имиджа настоящей москвички. – Ну, поднимаемся.
В сносной двушке Андрей сразу опустился в кресло, вытянул длинные тощие ноги и бездумно уставился в потолок. Дедок надоумил его осмотреть каждый миллиметр пространства, испытать сантехнику и, если что-то не так, ткнуть хозяйку носом.
– Как быть с регистрацией? – спросила она. – Что делать надо?
– В принципе достаточно позвонить по одному из сотни номеров – они в Интернете, в метро, везде. И купить бумажку.
– На этот адрес? – озадачилась Валентина.
– Да. Какой назовете, тот и нарисуют.
– Мне бы хотелось по-настоящему. Боязно как-то.
– Господи, ну и словечко, «боязно», – раздражилась хозяйка. – Хотите мотаться по конторам и часами стоять в очередях – пожалуйста. Я вас зарегистрирую как дальних родственников. То есть мы. По идее, чтобы дать согласие, мне придется явиться с взрослым сыном и мужем. Но учтите, через полгода все надо начинать сначала.
Законопослушная провинциалка горестно всплеснула руками, но с честного пути не свернула. Остальные формальности уладили быстро. Подписывая филькину грамоту договора и беря того же качества расписку об оплате залога и житья за месяц вперед, начинающая съемщица мысленно хохотала. К чему взрослым людям детские игры? В них обмениваются такими же «документами». Но когда сжала в похолодевшей ладони два комплекта ключей и выпроводила хозяйку, все оказалось настоящим. Она издала торжествующий вопль:
– Андрюша! Мы здесь, мы одни! Давай проверим, мягкая ли кровать!
Он уже стоял рядом и добежал до крохотной спальни быстрее возлюбленной. Оба плюхнулись на спину, блаженно вытянулись во весь рост… И уже через минуту крепко-крепко спали.
Леона
1
Леона стояла у входной двери в небольшом холле, откуда насквозь просматривались обе комнаты родной двушки на Ленинградке. Ей хотелось голосить от отчаяния и восторженно кричать. Невозможность издать эти звуки одновременно и была причиной ее молчания, которое длилось уже с четверть часа. Не получалось и сделать шаг вперед или убежать – ноги дрожали. Из кухни осторожно выглянула мама. У нее был такой вид, будто она ненароком сотворила из хаоса вселенную, разошлась и хотела продолжить, но силы кончились. И осталось только моргать припухшими красными веками. Дочь восприняла подсказку и тоже заплакала, будто ей было четыре годика, а не в шесть раз больше. Сквозь слезы удалось пробулькать:
– Какая у нас, оказывается, громадная квартира.
– Сорок три квадратных метра. Или сорок семь? Точно не знаю. Я ставлю чайник, приходи, – отозвалась мать и как-то бесплотно скрылась с глаз.
Новорожденную Леону привезли в этот дом. И сколько она себя помнила, свободное место в нем ограничивалось узкими проходами между добротно-широкими древними шкафами. И еще было по пустому квадрату метр на метр возле жестких пружинных еще диванов в обеих комнатах. В сущности, здесь жила бумага – книги, толстые литературные журналы, тонны машинописных листов, нотные тетради, рисунки и акварели в папках. С ними соседствовали виниловые пластинки и кассеты с музыкой и фильмами – с годами они были погребены под залежами дисков. Все это распирало шкафы, высилось на них до потолка, теснилось на стеллажах. Только семиметровую кухню миновала общая участь – там ели, принимали гостей, выпивали, закусывали, общались.
Если юной трусихе из Воронежа не хотелось из-за четверостишья какого-то москвича, очернителя социализма, прослыть диссиденткой, то бабушка Леоны таковой была и гордилась этим. Она собственноручно переводила на русский и перепечатывала запрещенную литературу. Таскала копии в неказистой хозяйственной сумке по Москве и передавала единомышленникам. Предоставляла ночлег людям, имен которых не называла дочерям, – станет гэбуха допрашивать, пусть ответить будет нечего. Она не служила конкретному вольнодумцу. Кумиру. А может, и служила, но не знала, кому именно. Конспирация.
– И что же это за случайности с именами? – вскидывался, например, писатель, который держал-держал в столе антисоветский рассказ и однажды, крепко вмазав, обнародовал идею своего заветного произведения. В народе, вернее, в ярчайших его представителях – собутыльниках, как водится, был стукач. Он излагал услышанное кураторам, обеспечивавшим госбезопасность. Затем автору вдруг отказывали в публикации невинного отчета о творческой командировке на БАМ. И вот уже он, гонимый, слышавший о подвалах Лубянки, не рисковал ночевать дома. Тогда друзья «организовывали надежную квартиру» на пару дней. Потом еще одну. И еще. Преступного же рассказа никто не читал и читать не собирался. Технически это часто становилось невозможно: борец жег рукопись, едва замечал косой взгляд уборщицы в редакции журнала, где хотел печататься, а бывало, и утром после попойки, вспомнив, что натрепал лишнего.
– В каждом из нас притаился бес собственной исключительности, – живо отвечала бабушка Леоны, моя тарелки перед тем, как втащить в кухню раскладушку для соратника. – Не в том смысле, что человек неповторим, а в том, что лучший, следовательно, имеет право, если не на все, то на большее. Но инстинкт выживания подсказывает, что надо быть как все. Тех, кто не желает справляться с бесами, общество изолирует в тюрьмы или могилы. Тем, кто неустанно старается усмирить внутри себя особо активных искусителей, потакает в меру. Завидует им и презирает одновременно. И ревниво следит, чтобы не зарывались. А потом вдруг является какой-нибудь одержимый с претензиями на тотальное лидерство. Тотальное лидерство, подчеркиваю. Он готов вести к счастью народ, а то и человечество. Его бес настолько силен, что бесы остальных, почти захиревшие, рвут цепи и встают на дыбы. И дальше уже все – общими усилиями.
– По-вашему, милейшая хозяйка, и Христос одержим, – подавлял зевоту накормленный гость.
– Бог с вами, что вы такое говорите! У Христа было всего-то двенадцать учеников, и он зарабатывал на них и их семьи, проповедуя и исцеляя больных. По деревням, обходя стороной города. Вот император Константин и его массово рванувшиеся в христиане придворные – наш случай. Знаете, бес исключительности распоясывается, когда его носителя, самого-самого во всем, обижают или унижают. И принимается особо лютовать, если тому что-то угрожает.
– Позвольте, тогда возникновение на исторической сцене одержимых – тоже закономерность, – усмехался собеседник.
– Наверное. То, что я вам говорила, – лишь схема. Но мне с ней легче жить. Так жить. Минута за минутой, день за днем, год за годом.
Тут претендующий на ночлег мужик обычно запускал пятерню в шевелюру или тер лысину и быстро интересовался:
– В этом доме водка есть?
В каком доме тогда ее не было?
Старшая дочь, тетка Леоны, с раннего детства подслушивала такие разговоры и, окончив школу, тоже ночами била по клавишам пишущей машинки. Приходилось молотить, ломая ногти и сбивая подушечки, чтобы нижние копии пусть с трудом, но читались. Она застала уже конец эпохи. В девяностых подпольщицы ненадолго впали в эйфорию, утратили скромность и торжественно заявили младшей: «Мы не зря боролись за свободу. Будь ее достойна». Затем привезли с дачи оставленные себе самиздатовские экземпляры – в годы репрессий их хранили в подвале, в бочках, вместо огурцов и капусты. От голубоватых шершавых тонких листов еще долго тянуло духом солений. Не забыли в дачных тайниках и журналы с автографами – публикации тех, кого за углом судьбы ждала опала. Разложили все, как легло. В квартире стало уже не протиснуться.