SoSущее
Шрифт:
— Да уж знаю, знаю… Но до чурфака мы еще доберемся… Ну ладно, недососок, про бдительность ты, надеюсь, понял. Казнить нельзя помиловать. Это здесь часто случается.
— А Лоханкин, он-то чем провинился?
Платон в недоумении вскинул брови.
— …Не-е, я понимаю, что он по жизни виноват, я к тому, что в этом чисто конкретном деле, — извинился Ромка за онтологическую неточность.
— В этом чисто конкретном деле лох Анкин допустил опасное сближение означающего и означаемого с возможной редукцией среднего в эллиптическом термине.
— А попроще, можно, дядь Борь, — взмолился Деримович.
— Попроще будет так, что избирательный лохоцид есть олиголохоцид, а закон устранения среднего превращает его… превращает… — Платон растягивал слова, выжидательно поглядывая на своего протеже.
— Олигоцид… — прошептал Ромка и слишком картинно схватился за голову.
«Дурака валять в Братстве тоже привилегия. Причем высшая. Чего это он
— Все-таки прирожденный лох ушлым до конца не станет, — сказал он, глядя Ромке прямо в лицо, чем вызвал на нем гримасу недоумения — недососка лохом обозвать, да за это… — сколько бы лохотронов он ни изобрел… — ясность была восстановлена, и фраза отправилась прессовать изобретателя. А Платон, подняв вверх указательный палец, с видом положительного героя производственных фильмов советской эпохи, заключил: — Товарисчи помогут, — и как-то неприятно, в кулак, рассмеялся.
— А тарелка эта и есть лохатор? — спросил наставника недососок. — Ни проводов, ни батареек — что-то не похоже на прибор серьезный.
— Прибор серьезный, сам знаешь, где находится, — выдал очередную идиому Платон, — а лохатор — инструмент суггестивный, выстраданный, можно сказать.
— Выстраданный — это как в кино про сумасшедших профессоров, которые ночами по квартире бродят и волосы на голове рвут?
— Волосы… да, Васисуалий рвал, только в другом месте, когда зарплату наперсточникам оставил. И не одну, заметь. Чем тебе не страдание, если учесть, что Анка в доме, а на дворе период первоначального накопления капитала. — Платон многозначительно помолчал. — Ушла от него Анка. К его же однокласснику. У того в то время аж целых четыре ларька было. Богач, — поставил точку церемониарх и опять неприятно, как-то по-крысиному захихикал.
— Прямо по книге, — подметил ученик. — А я тоже тогда фуфло всякое двигал, — не без ностальгии и романтического флера признался Роман.
— Да знаю-знаю про подвиги твои, но о них после интродукции поговорим перед заплывом — так Уставом положено, — оборвал Платон впавшего в сладкую перестроечную дремоту недососка. — А вот Лоханкину о том времени даже вспоминать страшно. Горе-то какое, жена ушла! — вскликнул он с патетико-саркастической интонацией. — Как размыкать его? Надеясь отыграться, наш герой наделал долгов, потом продал старый китайский сервиз, доставшийся еще от прабабушки, затем и все остальное из буфета. Затем все деньги, собранные лабораторией на автобусную поездку в Польшу, затем… — Платон остановился и на мгновение замолчал, — затем решение многочисленных и все умножающихся проблем подсказывает сама логика жизни, — продолжил он, — выход из оной. Наш герой не обладал специальными средствами, поэтому выбрал простое — окно. Он вышел 29 августа 1992 года в восемь часов вечера из квартиры на пятом, да-да, на пятом этаже и через полторы секунды вошел прямо в натянутую крышу припарковавшегося, сильно подержанного, но все же кабриолета. Кабриолет принадлежал Звияду Кадуму, известному по кличке Чугун, владельцу сети вокзальных лохотронов. По счастью, Кадум за минуту до выхода Лоханкина пересел вместе со своей еще полураздетой девушкой с заднего сиденья на переднее. Что случилось бы, прыгни Лоханкин минутой раньше, трудно даже вообразить. Но в этом случае основной удар приняла на себя крыша и просторное кожаное сиденье, впитавшее в себя зад Лоханкина. Не обрадовавшись дополнительному пассажиру, парочка, тем не менее, доставила последнего в больницу, где у него обнаружился перелом голени и сотрясение мозга. — Платон остановился у ведущей на второй этаж лестницы и сказал: — Фу-х, сейчас заканчиваю.
— А откуда у тебя такие подробности, Платон Азарыч, как будто ты этого Лоханкина сам за борт, того, вытолкнул?
— Об этом позже, но характер поучительный… Ээээ, — Платон пытался выхватить из прошлого кончик повествования, — да, нужно понимать, что Звияд был не из тех, кто на свои средства ремонтирует свои же машины, поэтому наш Васисуалий уже через неделю, прыгая на костылях вокруг того или иного кадумского лохотрона, изображал из себя окрыленного удачей счастливчика-инвалида. Крыша у кабриолета, видимо, была очень дорогая, потому что Лоханкину пришлось прыгать на костылях целый год, периодически заменяя гипс на здоровой ноге. Возможно, ему поверили бы и без костылей, но Звияд Кадум, как ты уже догадался, слыл человеком изначальной традиции в первых понятиях и менять заведенное, следуя мелким прихотям своих овец, ни за что бы не стал. И хорошо, что не стал, потому как на этих-то костыликах и пришла в изобретательную голову Лоханкина идея лохатора.
— А что потом? — спросил Рома.
— Потом суп с котом. Потом он соорудил первый лохатор и пошел к… мужу своей бывшей жены с деловым предложением. Тот неожиданно, видимо из чувства вины, согласился вложиться в приобретение подержанных западных лохотронов. Лоханкин же втайне от партнера находил в лохосе особо резонабельных особей и вместе со своими лохаторами
102
Обмакнуть — совершенная форма глагола «макать», возможно, «братская» версия термина «замочить», широко распространенного в нашей версии реальности. Глаголы «мочить» и «замочить» — обозначают финальную стадию убеждения несогласных. — Вол.
— И что? — Рома, кажется, увлекся российской «финансиадой», поскольку его сосало повлажнело и вытянулось вперед.
— И все. Конец Лоханкина был неминуем. Хош в подвале на Петрах, хош в собственной спальне с паяльником в анусе, но… — Платон выделил контрапункт и продолжил, — здесь в его судьбе появляется добрая фея… — Онилин столь эффектно протянул слово фейЯ, что Рома, конечно же, правильно среагировал на ребус наставника.
— Без вас, Платон Азарович, кажется, ни одно доброе дело в этой стране не делается. Всем-то вы помогаете, скольких спасли, а сколько наставили, и откуда силы берутся? — Опустошая обойму комплиментов, Рома как-то странно, очень холодно и внимательно заглядывал в глаза наставника.
— Богг силы дает, и Она, конечно… Ну так вот, — впитав в себя весь заряд источенной недососком лести, продолжал рассказ Платон, — …он ко мне и попал. Проверял я его на лотереях, потом в инвестиционном фонде задействовал, на АВВЕ обкатал, ну а потом… — Еще одна, явно рассчитанная на поддержку пауза, но у Ромы вариантов не было, оставалось положиться на чутье.
— Неужели?! — воскликнул он с видом Архимеда.
Сработало…
— Да, изобретать моя очередь пришла. Вскорости лохатор Васисуалия был установлен на м-моей Башне, — низким, насколько позволяли неприятные режущие гармоники в его голосе, заключил Платон, сильно, будто бы во гневе сжимая губы на «м-моей».
— И он до сих пор… э-ээ, изобретает? — вовремя спохватился Рома, едва не впав в откровенную, а потому и опасную лоховщину.
Платон неожиданно рассмеялся и подчеркнуто добродушно сказал:
— Изобретает, как видишь. И Башня стоит. А ты сам не хочешь ли приобрести у него лохатор с инвертором?
— Да мне ни к чему пока.
— Пока, мон ами, быстро кончается. Оглянуться не успеешь, а лохос тут как тут лопочет.
— И что, инвертором его? — поддержал учителя Рома.
— Инвертором, инвертором, — голосом сплетницы пропел Платон и ткнул ученика в самую сердцевину его недоразвитого лоховища.
Они вернулись в обеденный зал. Раздача халявы уже началась. Все, за исключением арканархов, встали в общую очередь с алюминиевыми мисками и кружками. Товарисчи из красно-коричневых были, очевидно, ошарашены — что-что, а фуршет на олигархических тусовках был всегда самый изысканный, где бы он ни проходил: в Георгиевском зале Кремля, бывшем цеху заброшенного завода, на развалинах крепости или в бомбоубежище, на борту крейсера, в парке Ливадийского дворца и даже на Северном полюсе — везде и повсюду, чему бы ни была посвящена тусовка, еда присутствовала отменная, о которой лохос, даже со знанием о шести карманах и вожделенной мечтой о них, не мог и помыслить. И не в стоимости корзины было дело, а в духе церемониального потлача, когда эксклюзивное уравнивалось с простым, когда тертым жемчугом посыпали яичницу, зажигали свечи из цельного янтаря и порционно, каждая корка в фантике из золотой фольги, выдавали черный хлеб. Но то, что происходило на раздаче сегодня, очевидно, настолько выходило за рамки представимого, что главный хроникер-антагонист тримальхионовых пиров Пронахов, судя по его напряженному лицу, судорожно подыскивал какую-либо версию антинародного мифа. Если предыдущие филиппики хоть в какой-то мере скрашивались кулинарным опытом, то сегодняшняя халява ни на мем, ни на шин, и даже ни на крошечный йод не уклонялась от скудной примордиальной традиции, о чем, наверное, и шептал в Пронахово ухо исследователь ее приполярных областей бородач Негуд. Манная каша, политая красным киселем, и чашка молока — вот и все угощение — на таких фуршетах не всклокочешься.