Сотканные из тьмы
Шрифт:
Дремучий крикнул:
– Они здесь!
Длинное, сотканное из мрака лезвие прошило тело в области живота и медленно, словно нож сквозь масло, поползло вверх, разрезая кости и органы. Ришон понял – несколько секунд и все, он следующий. Монах побежал к лошадям, а за спиной истошно кричал следопыт.
Церковник на бегу извлек из-под кожаных лат большой серебряный крест, сжал в пальцах, вознося молитву: «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего…».
Атмосфера переменилась. Было по-прежнему морозно, но жжение ушло. Возможно,
Ришон с разбега ткнулся в теплое, живое. Лицо обожгло горячее дыхание, он едва не застонал от боли: щека от пара мгновенно превратилась в лед, и только жар в груди не пустил холод дальше по телу. Сцепив зубы, церковник погнал волну горячей крови по руке, наконец обрел возможность шевелить пальцами. Вновь пахнуло сеном, он вполз в седло, уцепился за шею Бархата, такую теплую, прижался изо всех сил. Но сначала сдернул уздечку с ветки.
– Ну, выводи!
Бархат сделал первый мощный прыжок. Ришон прильнул к его шее, зарывшись в гриву. Снег полетел из-под копыт, как стая испуганных лебедей, искристой крупой брызгал и брызгал, поднимаясь по брюхо скакуна. Тот дышал часто, шумно парил ноздрями, дрожал плотным мускулистым телом. Рвался вперед, слушаясь наездника и его шпор. Лес стоит на обширном болоте, в паре проплешин ветер сдул снег, обнажая желтый лед с вмерзшими в него стеблями болотной травы. Почудилась даже вмороженная в толщу льда огромная голова, но при скорости скакуна не разобрать: даже стука копыт не слышно, все сливается в шелест.
Потом что-то ткнуло Бархата в бок, гулко и сильно, как будто кулаком ударили по коровьей туше, подвешенной на крюке. Конь грохнулся с жалобным визгом, вскочил, отряхиваясь, как дворовый пес, а потом расставил пошире ноги и стоял так, дрожа, а Ришон растянулся точно лягушка, попавшая под камень.
Шелест и шепот, совсем близко. Силуэты, танцующие с тенями от ветвей. Церковник вскочил, ноги подломились, и тогда он просто обхватил шею вороного, непослушные губы шепнули:
– Беги!
И Бархат взял разбег, сначала тяжело, потом пошел споро. Ришон обнимал коня за мускулистую шею, сцепив пальцы замком, а когда вконец ослаб, ухватился за уздечку. Безразлично подумал о ногах, которых уже не чувствовал. А потом его схватили. Перед глазами остановились чьи-то сапоги. Не крепкие и яловые сапоги стражей Стратхольма, куда он должен попасть любой ценой, но старые, вытертые, со сбитыми носами. Через серую пелену Ришон уставился на идущее елочкой голенище.
Его поволокли за ноги, перехватили и потащили за шиворот. До сознания доносились отрывистые звуки, похожие на заклинания. А потом его бросили в чан с горячей водой. Он попытался коснуться ногой дна, но то обожгло, и он отдернул ступню. А когда пошел ко дну, оттолкнулся еще раз. Вода все нагревалась, он бился в конвульсиях, как эпилептик, кричал, не веря, что попал в ад, творил молитвы и изгонял демонов повсюду, даже из ада. Изгонял, бил и низвергал крестным знамением,
Он попытался разлепить веки и, хвала небесам, получилось. Сквозь пелену Ришон разглядел суетящихся вокруг монахов, а когда картинка прояснилась, понял, что его натирают лечебными маслами. Над низкой входной дверью висело распятье, значит Бархат проскочил, вывел к людям. Лихорадка сменилась жжением, блаженное тепло вползло в суставы, мышцы расслабились, и его слизнуло теплой морской волной.
Повторно разлепить веки заставила тьма, укутавшая последние отблески заката. За окном шелестели деревья, совсем близко, шуршащими ветками, скребя по раме, заглядывали внутрь.
Сколько он проспал? Час? Сутки? В отдалении одиноко звякнул колокол, и Ришон вздрогнул. Почему так далеко? Он оглядел помещение: одно, два, три окна. Быстро перевел взгляд ко входу и в страхе не увидел распятия над дверью.
Сторожевой домик за пределами аббатства, – понял Ришон.
– Идиоты, какие же идиоты…
Ну конечно, монахи не могли знать о расследовании. Отогрели бродягу и перенесли в лесную хижину, скрывая свой быт от посторонних.
По окну царапнули ветви, и под кожей у Ришона пробежала ящерица озноба. Он сдернул одеяло, резко сел. Перед глазами поднялся рой мух, но тут же растаял. Нога коснулась твердого, церковник увидел свой саквояж.
Он спрыгнул с кровати и, пригибаясь, добрался до окна; из-под рамы щекотало холодом. За стеклом играла настоящая буря, снег налипал крупными хлопьями, но ударяющиеся в окна ветви тут же срывали белый покров. Деревья укутаны в толстый слой ваты, за близким горизонтом холодно блестит небосвод. В студеном воздухе отчетливо видны строения за стеной аббатства. Клубы дыма из труб тянутся к небу, похожие на канаты с множеством закрученных восьмеркой узлов, все домики похожи на елочные игрушки, спущенные на веревочках с неба.
Струйки морозного воздуха врывались внутрь сквозь бреши в стенах.
– Долбаное решето, – Ришон скрипнул зубами. В этот момент дверь отворилась. Церковник замер.
В хижину вошел послушник в овчинной шубе, теплых сапогах с меховыми отворотами, в руках запечатанный сургучом кувшин. Увидев пустую кровать, паренек замер. На лице отразилась нерешительность, перешедшая в испуг.
– Закрой дверь, – сухо сказал Ришон, – быстрее. Они могут наблюдать.
Серая монашеская ряса под шубой незнакомца начала подрагивать, стриженые шапочкой волосы на макушке зашевелились.
– Во имя Господа, поторопись! – рявкнул церковник.
Оцепенение послушника прошло в тот миг, когда из чащи закричали, нечеловечески, но и не по-звериному. Птицы роем взмыли в небо. Монашек скакнул внутрь и просунул засов в заушину.
– К-кто кричал? – правильные черты лица паренька исказились. Он мог поклясться, что услышанный им звук вовсе не был криком, а скорее воплем разъяренной птицы, настолько взбешенной, что клекот ее превратился в пронзительный визг.
– Те, кто пришел за мной, за тобой, за всеми нами!