Сотвори себе поддержку
Шрифт:
Сколько их было…
Сколько их было…
…Души слетались, стекались стайками со всех сторон, и на всем протяжении этих стаек, слышалось знакомое уже жужжание:
— Жжжжжжжж…
— Живые…
— Живые…
— Живые…
Души слетались и усаживались на карниз и широкий резной козырек ресторана, на деревья, стоявшие на той стороне улицы, откуда так хорошо была видна дверь, из которой родители выводили детей.
И выход этот был шумный, потому что там, где есть дети, — живые дети, — всегда шумно. Потому что живые дети, пока они еще живые, естественные,
И слышалось душам оттуда, снизу:
— Ах, Господи, Маша — сколько раз повторять — иди в машину, хватит уже прощаться!
— Сергей, я тебе в последний раз говорю — перестань бегать, хватит в догонялки играть, веди себя прилично!..
Но ни Сергей, ни товарищ его, вихрастый и глазастый мальчик, не могли, не хотели вести себя прилично: как взрослые, как мертвые, чинно стоять и делать вид, что тебе это нравится. Детям было интересно бегать друг за другом, ожидая, пока родители их не скажут друг другу все приличествующие случаю слова:
— Спасибо за прекрасный вечер. Еще раз поздравляем с днем рождения сына…
— Очень рады были вас видеть…
Дети шумели и галдели, дети подпрыгивали, не умея вообще долго стоять на месте, потому что живая, чистая энергия била, жила в них.
И опять слышались только окрики:
— Да постой ты спокойно…
— Оля, надень шапку сейчас же, вечером холодно…
— Маша, я который раз говорю — иди в машину к папе, дай мне с тетей Надей договорить…
— Нет, ну что за несносный ребенок, в следующий раз я тебя не возьму с собой, если ты себя вести не умеешь…
И опять слышалось приличное:
— Ах, сколько раз зарекалась устраивать эти детские праздники в общественном месте… Но ведь хочется устроить ребенку действительно праздник… Но они к ночи вообще неуправляемые становятся…
И слышалось опять:
— Да перестаньте вы галдеть — не нагалделись еще, что ли?
— Все, хватит, терпение мое лопнуло…
— Иди в машину, я тебе сказала!..
Детей заталкивали в машины. Хлопали двери автомобилей.
Смолкал детский смех. Исчез детский гомон. Автомобили разъехались.
Стало тихо и обычно.
Живые — исчезли…
И души сидели в тишине этой, все еще находясь в ощущениях, переживаниях живых этих лиц. Улыбок их, энергии их, света их, естественности и чистоты их.
Души сидели и молчали. Сидели и молчали. Потому что — грустно было душам.
Души сидели и молчали. Пока какая-то из душ не сказала бодро, как бы обнадеживая остальных:
— У цирка каждый вечер — живые дети… Я туда часто летаю: представление заканчивается — и столько живых выходит…
Душа произнесла это мечтательно, как бы предвкушая, как снова полетит она к цирку и увидит десятки, сотни живых детских лиц, радостных, веселых, полных интереса к жизни, озорных, наполненных светом. Живых.
И послышалось с разных деревьев, с крыши здания:
— А я летаю в детсад — там после обеда детей на прогулку выводят. Так, поверьте, все деревья
— А я в школу летаю…
— Нет, что ни говорите — в школе живых уже мало… Первоклашки разве… Их там быстро бездушными делают. Жесткими и бездушными, как большинство учителей, которые их учат…
И опять замолчали души. Только слышались нежные и грустные вздохи их, нежный шелест крылышек.
Холодало. И души сидели, укутавшись в свои крылышки, как в пушистые мягкие одеяльца, и похожи они были на маленьких, нежных, печальных и одиноких птичек…
И Брошенная Душа сидела — такая же печальная, укутавшаяся в крылышки, — и думала, думала, думала. И никак не совмещались в светлой ее головке дети эти, чистые, живые, с блеском глаз, светом жизни в этих глазах, с открытыми сердцами, — и те девушки, стоящие в прохладный этот вечер там, в темноте, у дорог, и сколько их было!
И никак не укладывалось в ее голове, что дети эти, чистые и невинные, с сердцами своими открытыми, — могут стать теми девушками. Что дети эти, чистые и душевные, живые, естественные, — могут стать, как люди там, внизу, на улицах этого города, — чинные, правильные, с закрытыми сердцами, живущие в постоянной гонке бездушной своей жизнью.
Как же так? Как же так? Как же так получается? Как?
Как это получается, что из таких вот живых, совершенных, чистых и сердечных детей получаются такие бессердечные, бездушные, мертвые взрослые?
И она не смогла молчать с этим своим вопросом и произнесла его. Произнесла громко, ни к кому не обращаясь — и обращаясь ко всем сразу, потому что вопрос этот был сейчас ее болью. И она выпустила эту боль.
И души встрепенулись, услышав ее вопрос. Встрепенулись, даже крылышками своими, в которые укутывались, встрепенулись, потому что в каждой из них звучал этот вопрос и было это недоумение. Действительно, как же так?…
Души встрепенулись — как будто бы вопрос этот разбудил их, поднял с веток. И они действительно, шелестя крыльями, стали перелетать с ветки на ветку, ожидая, что кто-то ответит на этот вопрос. И Умудренная Жизнью и Опытом Душа ответила. Ответила мягко, мудро. Чувствовалось, что сама она много и долго думала над этим вопросом. И не в первый раз уже объясняла душам, еще невинным и неопытным, как из таких прекрасных живых и душевных детей получаются бездушные взрослые.
И рассказ ее был похож на ответ старой и мудрой бабушки, которая несмышленым внукам своим отвечает на наивные их вопросы.
— Каждый человек рождается на этот свет прекрасным, чистым и совершенным ребенком — чистой Божественной душой, полной любви и света… — начала она и сама даже помягчела как-то, засветилась от этой фразы.
— И каждый — каждый! — рожденный ребенок чист от природы и совершенен, и полон любви ко всему миру, и открыт всему, и полон радости. И живет он в любви и благодати, потому что сам он есть любовь и благодать… — Умудренная Жизнью и Опытом Душа замолчала, как бы оттягивая неприятный момент, когда надо рассказывать, куда же все это девается.