Совесть. Гоголь

Есенков Валерий Николаевич

Он несколько раз повторил:

— Как же всё сжечь? Всё до единого?

Сложив руки крестом, принагнувшись к нему, Матвей изъяснил:

— Церковь должна питать все умы! Первые христиане недаром же запрещали читать прихожанам священные книги! Неведение понадёжнее костров инквизиции истребляло в гораздых на соблазны умах непотребные мысли!

Вновь перед глазами явилась развалина, изгаженная бесцеремонными римлянами, избиравшими укромное место для своих мерзких нужд. Обломок белейшего мрамора, весь в трещинах, в ссадинах разрушенья, в грязи, торчал бессмысленно из чёрной земли. И он понял вдруг всё, пробуждённый исступлением пастыря, истинный смысл Матвеевых слов наконец дошёл до него, так что своя беда-неудача попятилась и отступила на время. Видение становилось яснее, и страшное,

грозное чудилось в этом видении. Измятый платок сам собой воротился на прежнее место, в карман. Стиснулись влажные пальцы, вжавшись в ладонь. Глаза, остановясь в одной точке, глядели угрюмо, раздувались и опадали крылья птичьего носа. Негодование душило его. Ещё минуту назад оно взорвалось бы, могло взорваться и кипящей лавой хлынуть наружу. Тут время его пробудилось, и негодованье кипело и бесилось внутри. Силясь справиться с ним, как с тягчайшим грехом, он нарочно отдался на волю виденью и с Капитолия в один миг спустился на Форум. Невдалеке от обломка стены когда-то вздымался храм Юпитера Громовержца, от которого нынче сбереглось три колонны, тёсанные из караррского мрамора древним мастером большого искусства, украшенные барельефом по фризу, так повреждённым, что почти ничего уже было нельзя разобрать. Поблизости восемь колонн сохранилось от храма Фортуны. Ещё далее возвышалась колонна коринфского ордена, воздвигнутая в честь императора Фоки. Далее три колонны пенталийского мрамора, остаток храма Юпитера Статора. От храма Антонина и Фаустины сохранилась часть портика — десяток широких колонн. Всюду он видел то железную палицу варвара, то трудолюбивую кирку монарха. Чуждые чувства, чуждые мысли, заключённые в сияющий мрамор, одинаково возмущали дикое невежество варвара и просвещённую убеждённость аскетически настроенного монаха, и оба с равнодушием или с яростью дробили сатанинский мрамор в куски.

Он тяжело посмотрел на Матвея и угрожающе произнёс:

— Отец мой, опомнитесь, подумайте, чего вы хотите. Спору нет, что в Евангелии заключена вся мудрость того, как душе нашей жить здоровой, нравственной жизнью, но покуда ещё многие черпают мудрость свою из разного рода романов и повестей. Как же нам с этим обстоятельством быть? На свои-то маранья я бы мог посягнуть, да и посягал уж не раз: не дались — так в огонь! Но разве возможно предать огню все творенья искусства, как надлежит совершить это по вашему чересчур красноречивому слову?

Усмехнувшись, Матвей возразил:

— В моих словах ничего подобного не заключалось. Я лишь хотел напомнить тебе, что счастье человека в неведенье.

Он возмутился, отшатываясь назад:

— Счастье невозможно, если не познаешь себя, а искусству виднее душа человека. По причине неведенья совершается большая половина несправедливости, больше половины и самое чёрное зло на земле.

Матвей хмурился, но не сдавался:

— Душа видна только Господу!

Он же нетерпеливо спросил:

— И уже ничего более не надобно для познанья её?

Глаз Матвея стало не видно, лицо потемнело, сумрачный голос прошелестел в непроницаемой тишине:

— Ну что ж, в самом деле, тогда и можно и нужно, и благослови нас Господь. Пусть в мире остаётся единственно то, что угодно Ему!

Тут он с какой-то странной отчётливостью увидел хитрую улыбку весёлого Челли, вспомнил, что на месте прежнего великолепного Форума продавали быков, задохнулся и, задыхаясь, спросил:

— Ну а с Пушкиным что?

Матвей отозвался небрежно:

— А Пушкина твоего, может быть, первым в огонь.

Он едва выцедил из себя:

— Пушкина?

Матвей не без самодовольства взглянул на него:

— Да что же твой Пушкин-то, что?

Из него прошепталось с угрозой:

— Пушкин.

Матвей скривился и принялся нарочито гнусавить:

Пью за здравие Мери, Милой Мери моей. Тихо запер я двери И один без гостей Пью за здравие Мери...

Заложив ногу за ногу, согнувшись, опираясь на локоть, уткнув трясущийся подбородок в ладонь, он

следил, как над золочёным крестом дёргалась и змеилась дремучая Матвеева борода, какой достало бы на десять бород: дал же Господь такую растительность на лице и, должно быть, на теле. Пушкин рассмеялся бы с детской весёлостью, передразнил бы провинциального попика, возомнившего о себе, может быть, эпиграммой сразил бы дурака.

Пушкин...

К Пушкину явился он на поклон, едва приютился в равнодушном, холодном, то грязном и нищенском, то лощёном и напыщенном Петербурге. Время близилось к полудню, поздний час для него, привыкшего отправляться в постель с петухами, однако камердинер не без удивленья объявил, что в такую раннюю пору барин не принимает, а спит. Он был до того растерян и удивлён, что выразил сомнение вслух, указав человеку, что час уже поздний, какой же тут сон? Камердинер изъяснил ему:

— В карты всю ночь проиграли-с.

Ужасно больно ударило известие, что Пушкин в карты играет по целым ночам, и лишь много спустя в натуре Пушкина очам его открылось иное.

Матвей рассмеялся мелким смешком, ядовито сверкнул запрятанными в сморщенные веки глазами и густым своим голосом завихлял:

— Имеются ещё и такие стишки:

Да здравствуют нежные девы И юные жёны, любившие нас!..

Осуждение, что ж, осуждение было понятно, однако глумливое шутовство доводило до бешенства. Он не поднимал измученных глаз, так что перед ними продолжали бессмысленно шевелиться одни концы безобразно густой бороды. Ни жёны Пушкина не любили, ни, может быть, даже молодая жена. Весёлостью, смехом и шуткой отбивался Пушкин от кошмарного своего одиночества. Кто его понимал? Кто угадывал в нём великую душу? Синьору Челли не могло быть до этого ни малейшего дела. То есть с какого боку тут всунулся этот синьор?..

Матвей с отвращением захохотал:

— Нечего сказать, хор-р-рош этот ваш Пушкин!

Он сжимался от сознания своего малодушия, а трясущийся подбородок всё тяжелей надавливал на ладонь, так что от острого локтя в ноге росла и ширилась боль. Молчание хуже и гаже предательства иной раз, несомненная истина, а он принуждал себя промолчать, убеждая, что в этом смысле совершенно бессильны какие ни на есть, хоть святые, слова, что тут бессмысленно было бы указание на высокую душу поэта и на чистейший смысл только что приведённых с таким надругательством поэтических строк, что душа Матвея сузилась, верно, от исступлённых молитв о себе, что такого рода душа не слышит мыслей другого, однако зачем его-то душа вечно слышала всё?

Матвей же гремел, охваченный бешеной яростью:

— Вот зелье! Вот наущение дьявола! В огонь его, в огонь, в самое пекло, чтобы неповадно было прочим иным, туда их, в общую кучу, в огонь!

И обрушилась душная тишина, и фитиль едва слышно потрескивал, точно сверчок на шестке, и необъятную бороду чья-то здоровая белая с гладкой кожей рука забирала в крепкий кулак.

Он по какой-то причине стоял уже на ногах и безумно орал:

— Ах ты... это жечь!..

И шёл на Матвея, который оттеснялся в глубь кресла, тыча острым пальцем пастыря в грудь, и шептал возбуждённо, стремительно, убыстряя, спеша:

Отцы пустынники и жёны непорочны, Чтоб сердцем возлетать во области заочны, Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв, Сложили множество божественных молитв...

От этих источавших тоску и надежду стихов его прохватило ознобом. Он ещё шагнул и пригнулся, точно надеясь ознобом своим прохватить и Матвея. С болезненной страстью выговаривал он каждое вдохновенное слово:

Но ни одна из них меня не умиляет, Как та, которую священник повторяет Во дни печальные Великого поста...