Совесть. Гоголь

Есенков Валерий Николаевич

И читатель с облегчением ткнёт в него грязным перстом и загремит напропалую презрительным хохотом:

— Да ты, мой друг, свихнулся с ума!

И поднимется с места ещё кто-нибудь и в неистовстве своём повторит:

— Мы снова видим, к несчастью, что мистико-лирические выходки в «Мёртвых душах» были не простыми, случайными ошибками со стороны автора их, но зерном, может быть совершенной утраты таланта для русской литературы... Всё более и более забывая значенье своё как художника, принимает он тон глашатая каких-то истин, которые в сущности отзываются ничем иным, как парадоксами человека, сбившегося со своего настоящего пути ложными теориями и системами, всегда гибельными для искусства и таланта...

Поди доказывай, с кем в одном доме живёшь, кого числишь в приятелях, от кого получаешь умные письма, поди возвещай, что теории и системы тут ни при чём, что это слабое сердце твоё изболелось, глядя на Русь.

Тот читатель хоть чистым, неистовым был, а этот, новый-то, совершенная дрянь. И он живо представил

мучителя.

Запущенные волосы, полупрозрачная лысина в глубине, первым жирком и злорадством обуженные глаза, от непотребства и пития уже измятые посерелые щёки, жадные губы, мерзкий оскал, обязательно брюшко: истинная пакость без брюшка никогда не бывает, непременный закон. Отбыл день в канцелярии, себе в пропитание позашиб кой-чего, налгал и напакостил так, что стоном стонут вокруг и честные и даже бесчестные лица, рюмку очищенной белой пустил, откушал того и сего, на коротком досуге полистал поэмку «Мёртвые души», покрутил головой, повздыхал: «Экое сочиняют на свете...» — да, сытно зевнув во весь рот, мирно последовал почивать, с тем чтобы наутро со свежими силами вновь напакостить ближнему, налгать короба с два и зашибить в два раза больше копеек, догнав и обогнав оборотистого Ивана Петровича, намозолившего глаза своею роскошной квартиркой и европейским экипажем на мягчайшем, почти неслышном ходу.

— Сжечь, сию же минуту всё сжечь!

Николай Васильевич очнулся от этого крика. Болела ладонь от чего-то, исступлённо зажатого в ней. Он разжал ладонь, поглядел, засветил свечку, обломав нагоревший фитиль, и крохотное пламя её зарделось болезненно, тускло, навевая тоску. Он швырнул спички на стол, вытянул за цепочку часы, купленные в Швейцарии у хорошего мастера, и сильно надавил на плоскую кнопку в боку. Крышка отскочила. Было без четверти семь. Опасное обнаружилось время: в этот именно час от нечего делать все хорошие образованные русские люди Москвы принимались отдавать один другому визиты, а Никитский бульвар чуть не всем по пути. Кто-нибудь ни с того ни с сего мог явиться того и гляди, а он ещё запалил сдуру огонь, небось на две версты отовсюду видать. Следовало ждать да всех переждать.

Он ощутил ослепительный голод, так что в глазах затуманилось и сверкнуло какими-то тёмными искрами, а в пустом животе задрожало и взныло. Он испугался, что его силы отстают до срока и вновь надо будет откладывать, как отложил он по слабости и по дури вчера.

Он поднял свечу, прикрыл ладонью скудный огонь, выбрался в просторные сени, повернул тут же направо и заглянул в каморку для слуг.

Семён блаженно храпел, свернувшись клубком на своём тюфячке, но, должно быть, услыхав слабый шорох осторожно прикрываемой двери, тотчас проснулся, умолк и вспрыгнул на ноги мальчишеским сильным движением, пуча спросонья глаза.

Он по привычке сердито потребовал:

— Подай вина, разбавь водой, вполовину, не больше, разбавь.

Семён метнулся услужливо к круглому столику, дрожащей рукой нацедил в приготовленную чистую рюмку сочную жидкость из пузатой чёрной бутылки, прибавил из графина воды и подал на крытом эмалью синем подносе.

Большая бледная капля, словно недоспелая вишня, ползла по прозрачной мерцающей тонкой ноге, однако, наблюдая за ней, Николай Васильевич хмурил брови сердито и грозно. Слабость, уступка себе, своему ничтожному, жалкому телу представлялась ему отвратительной, в душе он проклинал её как мерзость и грех, а худая рука, схватившая рюмку, от нетерпения так и тряслась. Его пьянил даже цвет и запах вина. Голодная слюна переполнила жаждущий рот. В пустом желудке сделалась спазма. Он готов был одним стремительным жадным глотком опорожнить всю рюмку, но в тот же миг эта обыкновенная рюмка с вином превратилась в символ всех грехов его и всех его неудач. День изо дня именно так, как сейчас, он по крохам, по мелочам отступал от строгих предначертанных правил, словно стыдливо брал с просителей всего по копейке, то есть в одном не видел большого греха, в другом благодушно потакал своим маленьким слабостям, лукаво убеждая себя, что одна-единственная зажиленная копейка — это сущий пустяк, это вздор, чепуха и не стоит того, чтобы обливаться слезами над ней. То за обедом съедал чуть побольше того, что хотел и должен был съесть, то, уходя на прогулку, одевался теплее, чем следовало, то с друзьями заговаривал о себе, тогда как решил помолчать, то молчал, когда совесть обязывала сущую правду выложить прямо в лицо, то поверхностно и мало работал, то не работал совсем. Глядь, из ничтожных копеек набежали большие рубли. И он каялся в совершённых грехах, просил прощенья у себя и у доброго Бога, стыдился, маялся и становился до омерзения противен себе, сознавая, что совершенство ещё на шаг или два отодвинулось назад от него. И чудовищным преступлением оказывалось держать эту проклятую, эту нагретую рюмку в руке. И голод приступил к нему с такой дьявольской силой, что он боялся упасть. И гордость неотразимо вздымалась в измождённой груди. Пять-шесть мгновений тянулись эти колебанья. Глубокая складка пересекла побледневший, обтаявший лоб. Он рассерженно крикнул, поставив рюмку опять на поднос, мотнув головой в кабинет:

— Поди отнеси!

Семён так и вздрогнул и метнулся к дверям, расплёскивая разбавленное вино по подносу.

Его взбудоражила деревенская неуклюжесть Семёна. Лукаво

подползала возможность сорвать своё раздражение на другом. Он двинулся следом за мальчиком, освещая дорогу одинокой свечой, громко ворча:

— Экий ты косолапый.

Семён оставил поднос на столе и ждал других приказаний, часто моргая широкими гладкими веками.

Николай Васильевич поставил свечу и махнул на него, болезненно морщась:

— Поди же, поди!

Семён с явным облегчением выскочил вон, и в тот же миг за дверями что-то упало с грохотом, швабра, должно быть, а скорее всего кочерга.

Этот нечаянный гром, разразившийся как в пустоте, отозвался во взмыленных нервах какой-то возмущённой гадливостью. В его душе всё капризно застонало. Он торопливо ходил, двигал кресла, которые сразу все как одно столпились у него на ходу, и вдруг застывал, обмирая, без мыслей и чувств, мёртвыми глазами уставясь перед собой. Он мешал сам себе, ему мешала темневшая туша дивана, ему мешала зыбкая стенка унизительных ширм, ему мешала круглая масса стола и эта чёрная вишня на нём, рубином сверкавшая в тусклом мерцающем свете свечи, когда он прошмыгивал мимо неё. Он скинул домашний сюртук, показавшийся удивительно тяжёлым и грубым, раздёрнул жилет, чуть не выдрав с мясом неуклюжие пуговицы, застревавшие в петлях, скомкал его и чёрной птицей пустил в неподвижно застывшее кресло. Он стянул домашние сапоги и, кипя непонятным азартом и злым недовольством собой, принялся натягивать выходные. Выходные сапоги его были ношены сильно и долго, так что уже сточились каблуки, в заднике поотстала подкладка, призагнулась немного и на ходьбе неприятно давила и тёрла капризную ногу, любившую новый аккуратный просторный сапог. И сюда уже всунулся чёрт! И он старый сапог затолкнул между стеной и диваном, и стал бешено рыться в дорожном своём чемодане, и выхватил и бросил на крышку потёртые брюки совершенно песочного цвета и шёлковый жилет, которые дотянулись до этого времени от прежних костюмов, давно изношенных и где-то брошенных во время скитаний. Когда на него налетало особенно весёлое время, он наряжался в эти песочные брюки и в этот шёлковый пёстрый жилет, несмотря на броскую, неприличную несхожесть тонов, то изумляя, то огорчая своим странным вкусом приличное общество и дорого разодетых людей.

Из-под жилета и брюк он извлёк пару новейших сапог. Они были крепкими, чёрными, узкими, совершенно ему по ноге. Головки маслянисто блестели: отличный поставлен был матерьял, на загляденье щёголям и в соблазн мошенникам разным. Сапоги представлялись такими удобными, такими мягкими даже на вид, что любо-дорого было глядеть. Он расправил бережно голенища этих давнишних новых сапог, испытывая сладкую нежность, и вздёрнул на ноги один за другим. На ногах сапоги сидели чрезвычайно элегантно и стройно, хоть сей час в таких сапогах под венец. Налюбовавшись на них, повертев в разные стороны так ловко обутые ноги, он вскочил и прошёлся взад и вперёд, не сводя глаз с несравненного сапожного чуда. Он блаженно прислушивался к их ровному хрусткому скрипу. Он с наслаждением ощущал их тончайшую эластичную кожу. Он беззаботно притопывал не тронутым ходьбой каблуком. Да, славно, славно были построены мастером сапоги! Золотые руки были, верно, у молодца! Так и потянуло пройтись в этих исключительных сапогах по морозцу. Свежий снег станет вкусно под ними звенеть. Новые крепкие каблуки будут ступать не скользя. Настоящей выделки кожа согреет быстрые ноги лёгким теплом. А вперёд и вокруг распрокинется снежное диво. В воздушном пуху вечернего инея закрасуются обнажённые деревья бульвара, точно вылетели на минутку из сказки. Чёрные домики обывателей подмигнут из высоких белых сугробов смелым золотым огоньком. Белейшие шапки свои вежливо приспустят низенькие двухскатные крыши. Тихие дымы еловых, сосновых, берёзовых дров приветно помашут длинной рукой.

Николай Васильевич заторопился уйти, пока его не настиг кто-нибудь. Пуговки второго жилета не вдевались в просторные петли. Толстый сюртук коварно застревал в рукавах. Он сердито выдернул неуклюжую руку, так нет: трижды неладная запонка изнутри захватила подкладку, рукав сморщился вдруг и вывернулся всей подкладкой наружу. Сюртук явным образом сопротивлялся ему. Э, нет, он должен выйти победителем из этой борьбы! Он тут же расправил упрямый рукав, шевеля от нетерпенья губами, как старательный школьник, когда выучивает назавтра трудный урок. Рукав нехотя воротился в прежнее положение и недружелюбно обвис, точно был ужасно сердит. Он вновь вскинул на плечи тёплый сюртук, однако горькая мысль уже поползла в очнувшейся голове: «Совершать прогулки да променады полезно только живым...» Ядовитая мысль зашипела сердитой змеёй и свернулась в кольцо, беспощадно жаля его.

Так и сжавшись, ссутулясь, он попробовал насмешливым словом усмирить незваную гостью, отпихнуть, упрятать обратно в нечаянно и некстати открывшийся ящик, приговаривая над строптивым своим сюртуком:

— Экий ты, братец, дурак.

Однако змея так и жгла беззащитное сердце. Тогда он замахнулся прихлопнуть её, грозно напомнив, что она прежде времени притащилась к нему, что он всё ещё жив и что свежим воздухом желает дышать, несмотря ни на что.

Змея, словно пока что примериваясь к нему до прыжка, для начала ядовито куснула, с шипением разъяснив, как бессмысленно, глупо совершать обязательный променад, укрепляющий тело, именно перед тем, на что нынче он твёрже камня решился трижды, если не двадцать пять раз.