Совесть. Гоголь
Шрифт:
Матвей почти лежал перед ним, откидываясь с каждым словом всё глубже назад, и оттуда, издалека, от спинки невысокого кресла, с недоумением и страхом на него воззрились мышиные глазки, и тогда он, чтобы встать ещё ближе к Матвею, передвинулся несколько вбок, склонился над этим истуканом невежества и с жаром выдохнул прямо в лицо:
Всех чаще мне она приходит на уста И падшего крепит неведомою силой...Глаза его из карих сделались чёрными, оттого, может быть, что туманили их глубокие сладкие слёзы, а голос от прилива
Уже слёзы стремились по горящим щекам. Он обтирал эти слёзы и размазывал пальцем по глазам, у носа, у рта. Перед чудом нетленной поэзии хотелось пасть на колени. Высшей мысли, высшему духу жаждалось отдать свой нижайший поклон.
Матвей заворочался в кресле и встал.
С недоумением, с грозным упрёком вопрошал он ржевского иерея вместо земного поклона высшему гению:
— И это всё сжечь? О Господи, это?!
Матвей хмыкнул в лицо:
— Чего тут жалеть.
Он вдруг подпрыгнул, топнул внезапно окрепшей ногой, заорал, уже близкий к настоящей истерике:
— Пошёл прочь, проклятый невежда! По-о-ошё-ё-ёл прочь!
Матвей легко отстранился и только буркнул в ответ:
— Эка ты.
Он трясся весь сам и размахивал кулаком:
— Эти книги брал ли ты когда-нибудь в руки? Голова у тебя от таких книг не болит? Как судишь о том, чему не отвелось места в твоей пустой, неумной башке? Вон отсюда! Чтобы и духу мерзкого не было твоего!
Матвей попятился, а он пошёл на него с поднятым кулаком, от бешенства уже плохо видя черты лица и выражение глаз, и Матвей отворил задом дверь и беззвучно скрылся за ней, он же сел на диван, обхватив руками горящую голову, потерявшись смятенной душой, точно всё потерял, и думал, думал, думал с тех пор.
Матвей явился дня через два или три и сказал глухим баритоном своим:
— Вот, уезжаю во Ржев.
Он ответил:
— Я могу ошибаться, могу впасть в заблуждение, как любой человек. Я могу вымолвить лживое слово, в том смысле лживое слово, в каком ложь есть весь человек. Однако же объявить всё, что из самой души, из самого сердца излилось, объявить это ложью жестоко, отец мой. Это может вам всё происшедшее изъяснить. Простите меня, ради Христа.
Матвей стоял перед ним, кряжистый и сильный, держа в руке шапку, и, распушив бороду, говорил, точно каждое слово пропускал сквозь неё:
— Возьмите-ка шубу мою, ваша-то совсем жидковата, не греет поди, а зима.
Он с тоской произнёс:
— Боже мой! Что наша жизнь? Вечный раздор мечты и действительности!
Матвей тем временем сунул шапку под мышку себе и стал выпрастывать деревянные пуговицы из кожаных петель:
— А я и в вашей зиму-то дохожу, ибо здоров, аки бык, мужицкая кровь.
Он разглядывал Матвеевы узловатые руки, понимая, конечно, что должен быть благодарен и за тёплую, почти новую славную шубу, и за эти слова, однако не заслышалось благодарности в обмершем сердце, и он сухо сказал:
— Благодарю, отец мой, шубы вашей не надобно мне.
Матвей улыбнулся несмело:
— Да вы не стесняйтесь, брат мой, мне шубы не жаль.
Он попросил:
— Коли так, не откажите в молитвах о моей грешной душе.
Матвей воздел сложенные щепотью персты:
— Благослови Господь.
Он молча принял благословение. Матвей хотел прибавить что-то ещё, поглядел на него прямым долгим взглядом, мотнул головой, как отгоняют,
Поэме пришло время людского суда, несправедливого и пристрастного, это он знал хорошо, и прежде этого несправедливого и пристрастного людского суда судил он её неподкупным судом своей совести, непримиримой, сжигавшей его.
Много дней длился суд. Николай Васильевич наблюдал, как синели вечерние окна, на две трети покрытые белоснежным узором, уже тронутым голубизной, которая долго оставалась почти неприметной и вдруг потемнела, сгустилась, но по-прежнему оставалась голубизной и наконец тихо перелилась в синеву. Он не отметил, в какой миг это чудо свершилось, и ему захотелось поймать, каким образом синева перейдёт в черноту. Он не отводил глаз от стекла, однако стекло и снежный узор то и дело ускользали куда-то, точно кто-то закрывал ставни.
В душе теснились странные чувства. Слишком выпукло, слишком ярко, значительно припомнилась ему последняя встреча с суровым Матвеем. Он был убеждён, что всё так и было, как удержано памятью, до того отчётливо видел он даже клок густой бороды, который сам собой шевелился на чёрном пятне Матвеевой рясы, когда без мысли, точно провалился во тьму, воззрился на ржевского пастыря, оглушённый глумленьем над сверкающим гением Пушкина. Он всё ещё слышал каждое слово кощунства и поношенья. Однако мнилось ему, что угодливая фантазия успела кое-что переставить, восстановив былое с той приблизительной точностью, которая свойственна ей и которая, несмотря на роковую свою приблизительность и, возможно, благодаря даже ей, бывает значительно глубже, точнее всех мелких и крупных событий, когда-то и где-нибудь протёкших в действительности, и ему в таком случае, может быть, увиделось то, чего не примечал он, когда три недели назад сам Матвей воочию сидел перед ним, и это приблизительное, перестановленное, иное представлялось теперь самым важным, как бывает тогда, когда действительность возвращается до перла создания, однако на этот раз оказывалось трудно решить, возможно ли верить в такую приблизительность, как во всём и всегда мы верим истинно гениальным поэтам. Несомненным оставалось только одно: вечер вплотную приблизился, ожидание подходило к концу. Он подумал об этом легко, и лёгкость не подивила его. Неодолимей и сумрачней становился этот самый Матвей, точно деревянная статуя древнего бога. От нового Матвея леденело в душе, и вся прежняя жизнь представлялась прожитой ложно и зря.
Николай Васильевич приподнялся, обхватил колени руками и стал прикидывать точное время. Выходило, что уже часов шесть или семь. Часы были рядом, в кармане жилета, мерно стуча, словно сердце, однако темнота уже навалилась, а он не хотел зажигать свечи: если кто и придёт с незваным визитом, того, может быть, остановят неосвещённые, выходившие на улицу окна. В крайнем случае он успеет прикинуться спящим.
Высокая печь уже остывала, но от её изразцов всё ещё тянуло слабым теплом. В этом тепле уже не слышалось густого пахучего жара, от которого становилось не по себе. В холодной Москве целительным и приятным только и было такое тепло. Тишина стояла, точно в могиле. Александр Петрович, должно быть, ради него отменил вечернюю службу, и эта любезность напомнила ему, что все они принимали его за больного. Что ж, они берегли его, как умели, не подозревая о том, что именно своим бережением делают с ним, не представляя себе, как виноваты перед ним. Да и как было им не принимать его за больного, когда ему самому в один жуткий отчаянный миг показалось, что всё пропало, что в самом деле, как твердили они, у него помутился рассудок.