Совесть. Гоголь
Шрифт:
— Нет, уж ты решительно индейский петух, такими занимаешь себя мелочами, стыдно глядеть.
— Мелочами именно пренебрегать и нельзя: от мелочей зависит мнение немелочное. Ты же профессор, и мне по этой причине сдаётся, что тебе в особенности надобно позаботиться нынче о том, чтобы не допускать в молодых людях образоваться какой-нибудь личной привязанности, такая привязанность всегда переходит в пристрастие. Но если вместо того мы чаше станем изображать им настоящий образец человека, который есть совершеннейшее из всего, что слабыми своими глазами узрел мир, и перед которым побледнеют сами собой даже лучшие
Садясь в кресле боком, обхватывая угол спинки широкой крестьянской ладонью, Погодин с насмешкой превосходства взглянул на него:
— Подписчики были нужны-с.
Свет теперь падал на Погодина сбоку, лицо его оказалось в тени, и он подался вперёд, чтобы попристальней его разглядеть:
— Подписчикам мой портрет для чего?
Погодин показал широкие крепкие зубы:
— Своих гениев подписчики в лицо хотят знать.
Он ответил серьёзно:
— Я не гений, но пусть читают они наши книги.
Погодин расхохотался:
— Подписчикам этого мало. Подписчик же глуп. Его же, как рыбу, надо ловить на уду. Зевать с ним нельзя. А на громкое имя подписчик идёт, аки карась, всё равно на какое. Так вот, из твоего портрета и наварил я ухи.
Он с любопытством спросил:
— В самом деле, подписчиков более стало, жирна ли уха?
Погодин с удовольствием подхватил:
— Поприбавилось к прежним штук пятьдесят!
Он приметил, что у Погодина блеснули глаза, просветлело лицо, и расхотелось продолжать об истории, о Карамзине, и совсем равнодушно сказалось:
— Ты доволен?
Погодин заворчал, уже придя в азарт:
— Ну нет, мне нужно ещё карасей!
Подумав, что время уходит, что вот-вот безвозвратно уйдёт, он спросил, лишь бы только спросить:
— На какую наживку ты намерен их изловить?
Глаза Погодина подмигнули и загорелись лукавством:
— Карасей изловишь мне ты!
Тревожно сделалось у него на душе от этих лукавых, тоже словно подмигнувших слов, однако он выучился давно, что перед Погодиным обнаруживать тревоги нельзя ни на грош: враз мёртвой хваткой так и вцепится в душу. Застенчивый, нелюдимый, живущий всегда в опасении, что в себе выставит перед общие очи непременно не то и не так, он привык скрывать свои чувства, и его лицо вдруг сделалось сонным, немного раздумчивым, немного ленивым, и он с вялым равнодушием протянул:
— Давненько не лавливал, так каким же образом я их изловлю? Ведь я говорил тебе и писал, что у меня нет ничего для журнала. Какие же от меня караси?
Погодин отчеканил с новым, уже накипевшим презрением:
— У тебя есть «Мёртвые души».
Он вздрогнул,
— Вот уж нет.
И заметил, как Погодин внезапно смигнул, однако, зная, что и прямым отказом сбить Погодина трудно, не тот человек, он ждал с замиранием сердца, в диком ужасе тоже стиснув кулаки, каким последует теперь продолженье, а Погодин этак зловеще переспросил, не поворотив головы, — знак дурной:
— Как это нет?
Он подтвердил, глядя куда-то в колени себе, на мелкой дрожью бившие кулаки, скоро и твёрдо выговаривая каждое слово, чтобы на этот счёт у Погодина не оставалось сомнений:
— Не для журнала, не для наживки на карасей, как ты говоришь, столько лет писал я «Мёртвые души», не для журнала, ты это знай!
Погодин прищурился и медленно почесал себе нос:
— Для чего ж ты писал, дозволь-ка узнать?
Он хотел крикнуть торжественно, гордо, что не уху же варить, однако, набрав откуда-то силы, спокойно и рассудительно произнёс:
— Не для развлечения зевающей публики создавал я поэму. Современная слава не стоит копейки. Ради современной славы не дам я размазывать мой труд по журналам, из номера в номер, которые читают подряд, после вечернего чаю, от скуки, если отчего-то в карты не представилось возможности пульку метнуть. В виду у меня было потомство. Лишь оно, может быть, поймёт кое-что из творения моего и научится, заглянувши в его глубину, для новой жизни своей кой-чему.
Закинув голову, выставляя острый кадык, Погодин захохотал принуждённо:
— Эк размахнулся! Давай-ка лучше оставим потомство потомству. Нынче необходимы речи твои — нынче и надобно их говорить. Меня теребят: что будет в «Москвитянине» Гоголя? Одно твоё имя сильно расширит читательский круг. Тебя читатели любят. В уме единственно для тебя не существует ни направлений, ни партий — всё едино валятся на пол от смеху. Дай мне для журнала хоть главку какую, если всей поэмы не хочешь давать.
Не выдержав тона, он возмутился, взметнув глаза:
— Одну главу тебе дать? Да без связи с другими вся глава потеряет свой смысл! Исказят и перетолкуют её пострашней «Ревизора», а уж страшнее куда!
Погодин огрызнулся с ленцой, точно сбираясь в пружину, готовясь к прыжку:
— Да тебе-то чего? Всё одно перетолкуют и целиком: право, перетолковывать мы гораздый народ.
Он с негодованием взглянул на Погодина, однако ничего не сказал, и Погодин не прыгнул, разжался, сей же миг отступил, канюча коварно, точно жертву терзал:
— Не хочешь — не надо, чёрт с тобой, скупердяй, дай мне статью.
Тотчас используя видимость отступления, он торопливо кинулся изъяснять, вытягиваясь струной, с мольбой заглядывая в глаза:
— Ты знаешь, Миша, я не могу, сейчас я не в состоянии даже подумать о какой-то статье. Поэма ещё не прошла, рука не держит пера, я совершенно мёртв для текущего.
Наклонившись к нему, собрав морщинками лоб, Погодин вдруг строго сказал:
— Хоть какой-нибудь завалялый отрывок. С пустыми руками всё одно не уйду.