Совесть. Гоголь
Шрифт:
— Вся скаредность моя в единственном сюртуке и в долгах.
Уже дрожал негодующе подбородок. Уже представлялся в ушах надрывный истошный истерический крик. Уже, сглотнув отвратительную слюну, раскрывая бесновавшийся рот, он скорее почувствовал, чем подумать успел, что через один только крохотный миг они станут врагами, врагами заклятыми, навсегда, тогда как должны сделаться братьями, невозможность, позор, грех такой, что и представить нельзя: ни в какие времена не имел он личных врагов.
Он опамятовался от этих скачущих мыслей, как от ушата холодной воды. Вновь и вновь его истинным долгом было смириться, сдержать необузданный гнев, страстно кипевший в страстной душе,
— Если бы у меня имелось что-нибудь совершенно готовое, я бы дал тебе с удовольствием, можешь поверить мне, Миша.
Погодин рывком подтащил к себе кресло, уселся очень близко к нему и нагло потребовал:
— Коли нет, так пиши!
Да, конечно, он видел подлинник в Риме. Свою чудную фреску Доменикино [75] писал в соборе Святого Петра. Говорят, будто позднее Дзабалья приказал выпилить стену и перенести вместе с фреской в церковь Санта Мария-дельи-Анджели, которая была заказана Микеланджело [76] Папой Пием Четвёртым и для возведения которой римские каменщики использовали остатки развалин Диоклетиановых [77] бань.
75
Доменикино (собственно Доменико Цампьери, 1581 — 1641) — итальянский живописец-академист, представитель болонской школы, с 1602 г. работал главным образом в Риме; основные произведения: фрески в церквах Сан-Луиджи деи Франчези и Сант-Андреа делла Валле в Риме, картины «Последнее причастие святого Иеронима», «Охота Дианы».
76
Микеланджело Буонарроти (1475 — 1564) — итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт, один из величайших художников эпохи Возрождения.
77
Диоклетиан (ок. 243 — 313) — римский император в 284 — 305 гг., осуществил реформы, рассчитанные на укрепление Римской империи.
Он уже был в состоянии говорить рассудительней, и его голос звучал хладнокровней и твёрже:
— Я писать не могу. Здесь, в Москве, кроме внешних причин, которые смущают меня, я чувствую физические препятствия. Голова моя страждет всечасно. Если в комнате холодно, мозговые нервы ноют и стонут. Ты не представляешь себе, какую муку терплю, когда пыжусь пересилить себя, забрать власть над собой и заставить
Тогда Погодин просто прикрикнул, глядя в упор, как обыкновенно кричал на многих знакомых и малознакомых, когда выуживал наживку на своих карасей:
— Твои бабьи нежности знаю, привык, терпел и терплю, так велю особо топить твою комнату! Ну, что ещё?
Может быть, рыбак соблазнился малой ценой, притащил плохую гравюру из путешествия, да затем разобрал, взглянув в минуту досуга, что нет в гравюре достоинств, украсивших подлинник, и в сердцах приказал, точно так же на кого-то прикрикнув, кто теперь кричит на него, снести в эту пустующую излишнюю комнату, где обыкновенно не жил никто и никто не бывал, а то и сам схватил молоток в привычную руку да вколотил в стену гвоздь, размер средний, верно, взял из стола.
Он возразил без обиды:
— Я не жалуюсь, твоего тепла мне довольно, однако, если комната вытоплена по-русски, искусственный жар меня душит, малейшее напряжение производит в голове такое странное ощущение, точно голова собирается треснуть.
Погодин набросился на него:
— Ты с ума сведёшь меня своими капризами! То не так, да это не этак! Право, совесть надо иметь!
В Санта Мария-дельи-Анджели фреска Доменикино поражала своей увядающей свежестью, впрочем, лошадь под святым Себастьяном была, может быть, слишком длинна.
Он задумчиво поправил Погодина:
— Это никакой не каприз. В Риме я всегда писал перед распахнутым настежь окном. Мне в лицо и на грудь так и веял целительный воздух Италии.
Погодин негодующе зыкнул:
— Не распахнуть ли середь зимы для тебя мои окна, чтобы на тебя повеял благодатный воздух нашей Руси?
Возможно, некоторая путаница замечалась и в группе тех женщин, которых верховой стражник отгонял от орудия пытки.
Он позволил себе удивиться:
— Отчего это я никогда ничего не в силах тебе доказать?
Погодин отмахнулся сердито:
— Какие у тебя доказательства! Так, одна твоя блажь! Ты вот лучше поприсядь-ка за стол да напиши попроворней, уважь-ка лучшего друга! Это и будет твоё самое веское доказательство! Ведь я тебе друг?
Доменикино был очень беден, художнику приходилось спешить, может быть, по этой причине и лошадь оказалась немного длинней натуральных размеров, и некоторая путаница завелась между женщинами, которых верховой отгонял от орудия пытки.
Он согласился:
— Ты мне друг, разумеется, друг.
Погодин так и взвился в ответ:
— Так что ж ты тогда?
Он подумал о том, что в непростительной спешке, которой бедные художники неизменно грешат во все времена, Доменикино не поспевал додумывать и обделывать замечательных своих композиций. Следы печальной поспешности он отмечал и в «Сибилле» из галереи Боргезе. Помнится, правая рука показалась слишком короткой.
И твёрдо стоял на своём:
— Я не могу.
Погодин уже выходил из себя, что обыкновенно с ним приключалось на каждом шагу, дурную славу имел от этого на видавшей виды Москве.
— А не можешь, подавай сюда «Мёртвые души»! Всё одно, где бы ни явиться художнику. В журнале или в отдельном издании! Художеству от этого ничего не убудет!
Он же упорствовал с видом смирения:
— Мне лучше знать, что делать с художником и где художеству моему появиться. У меня ещё убеждения есть, с которыми тебе должно считаться.
Погодин гремел:
— Плевать я хотел на твои убеждения! Дай твоё имя, поддержи мой журнал! Ежели мы наконец посбредёмся все вместе, кой-кто из наших друзей, лучший сотворится журнал на Руси, ты мне верь!