Совьетика
Шрифт:
Но по приюту после этого поползли обо мне слухи, что я чуть ли не железный Феликс…
Очень редко, но иногда мне все-таки приходили в голову мысли о будущем. Я осознавала, что моя более или менее беззаботня (по крайней мере, по сравнению с теперешней) жизнь кончена навсегда. Что Лиза никогда не будет учиться в университете, никогда не станет певицей, что у нее не будет семьи, а у меня- внуков…. Что у меня не будет другой семьи тоже – я не испытывала от этого жалости к себе, но сочла нужным смотреть на вещи реалистично. Я сама охотно отказалась бы от этого – лишь бы ей только стало лучше!
Страшнее всего для меня было то, что Лиза не могла говорить. Я надеялась, что может быть, это не только и не столько повреждение мозга, сколько стрессовая реакция организма на все, что ей за тот год довелось пережить. Если
Мне вспоминалось, что когда я была беременна Лизой, я часто думала: «Ну, теперь хоть будет с кем поговорить!» – а как раз этого-то теперь мы обе и оказались лишены… Во мне клокотал гнев: если мы с Сонни и плохие родители, в том плане, что слишком были заняты своими разборками, как считала моя мама, неужели же мы худшие родители на Земле, чтобы так наказывать за это ни в чем не повинного ребенка? Когда по планете безнаказанно шляются такие форменные чудовища, и никто не карает не то, что их детей, а даже и их самих!
Страшно было еще и представлять себе, что Лиза чувствует, если она все-таки что-то понимает, но не может никак выразить, что ей нужно. Я изо всех сил старалась не думать об этом – потому что ничем ей тут помочь не могла.
Один раз работники приюта привезли с собой к нам в больницу нашу несчастную француженку. Мы успели за время нашего пребывания в приюте так с ней подружиться, что она напросилась с ними.
Вот уж кто разрыдался, увидев Лизу! Она брала ее за руки, пыталась заговорить с ней, но Лиза только рефлективно раскачивалась , дергала ногой и смотрела на нее пустыми глазами. Кончилось это тем, что я начала француженку утешать. Чем еще более укрепила свою репутацию железного Феликса. Не знаю сама, почему я не могла больше плакать – даже при виде слез других. Все во мне словно перегорело.Осталась только тупая, ноющая боль в области сердца, ощущение тяжести на душе, которая сдавливала меня как только я просыпалась по утрам и не отпускала уже весь день, да усталость – страшная, неимоверная усталость. Я чувствовала себя так, словно мне по меньшей мере было лет сто.
Может быть, я не могла плакать еще и потому, что навсегда запомнила слова своего адвоката – ее наставления перед тем, как я посетила органы опеки всего за два с небольшим месяца до этого(сейчас казалось, что это было в другой эре): «Если ты будешь плакать, тебя сочтут нестабильной, а это вредно для ребенка. И вас из-за этого могут разлучить.» Вот такая свобода – королеву можно назвать дурой, а поплакать – фиг вам!…
А я знала, что все больничные медсестры – и дневные, и в ночную смену- ведут служебный дневник, куда записывают не только температуру и давление пациентов… Медсестры были славные, я ничего плохого о них сказать не хочу, просто такие там были порядки: почти как в том корпоративном банке, из которого меня уволили в Дублине – атмосфера слежки и доносов. Как-то один раз, еще в самом начале после того, как Лизе поставили диагноз, я ответила на вопрос медсестры о том, как я себыа чувствую, что я себя чувствую так, будто мне хочется выпрыгнуть из окна. Правда, я добавила, что не собираюсь этого делать – потому что я нужна Лизе. А потом уже, много времени спустя, я увидела в руках у своего адвоката копию того больничного дневника, в котором аккуратным голландским почерком той самой медсестры было выведено: «Мать Лизы З. хочет выпрыгнуть из окна». Я же говорила, что голландцы все воспринимают буквально!
Удивительно, но на этот раз моя адвокат сочла возможным использовать это доказательство моей нестабильности в нашу пользу- она предоставила (с моего разрешения) копию этого документа судьям во время разводного процесса, чтобы те увидели, как глубоко я переживаю за ребенка и как я не оставляла ее все это время ни на шаг (там много еще чего было понаписано, в том дневнике!), ни днем, ни ночью. Это правда – дальше туалета я от нее никуда за целый месяц не отходила. Я спала с ней в одной палате (нас перевели в бокс, когда выяснилось, что у Лизы инфекция), и мама- тоже (не по-голландски отзывчивые врачи разрешили ей это).
Наш день начинался с того, что Лиза просыпалась, когда еще было темно – вскакивала как Ванька-Встанька и начинала в постели
Один из врачей оказался очень сердечным – врачи, как я уже сказала, каждый раз были разные, но я всегда очень ждала именно его. Он чем-то напоминал мне Шурека. Он не давал нам ложных надежд, не сеял иллюзий, но умел говорить так, чтобы оставить в душе все-таки место для веры в лучшее, чтобы жизнь не казалась такой безнадежной.
– Пока неясно, сколько клеток действиетльно поражено в мозгу Лизы, а сколько – скажем так – перебаливают, – объяснял он, – Могу вам обещать, что до определенной степени она еще точно восстановится, но до какой- никто вам этого запрогнозировать не сможет. Восстановительный процесс может длиться и год, и полтора года. Что не восстановится после этого, уже вряд ли восстановится, хотя всякое бывает. Но очень важно, чтобы с девочкой занимались. Ей нужна хорошая ревалидация.
После этого разговора с ним я успокоилась. Опять – «успокоилась» не совсем верное слово. Просто загнала свое неутешное горе пинками в глубокий мысленный колодец и захлопнула за ним крышку. Сконцентрировалась на ревалидации. Кое-что начали делать уже в больнице: я каждый день катала Лизу на инвалидской коляске на другой этаж к физиотерапевту. Но она по-прежнему почти ни на что не реагировала, не сохраняла даже баланс, а иногда пыталась укусить терапевта.
Каждый день Лизу возили купать – в огромной ванне, и каждый день она, когда-то так любившая воду, плакала, когда ее туда погружали: она стала ужасно бояться воды потому, что не могла держать в ней голову и сохранять баланс. И ужасно боялась уйти с головой под воду – хотя мы с медсестрой ее и держали.
Потянулись бесконечные, серые, осенние, тоскливые, похожие один на другой дни….
Спали мы все это время не больше 4-5 часов в сутки. Я почти перестала думать о разводе (хотя еще только укрепилась в мысли, что он необходим), почти перестала следить за тем, что там делает мой адвокат (благо, я ей доверяла). Она тоже навестила нас пару раз и искренне нам сопереживала. Почти перестала я бояться и Сонни – да пусть только попробует отобрать у меня Лизу теперь, в ее состоянии! Хотя он по-прежнему еще о нем не знал: с одной стороны, потому что я надеялась, что Лизе еще станет намного лучше, и я не хотела его огорчать; с другой – ну, а что бы произошло для нее хорошего, если бы он об этом узнал? Еще только нам не хватало, чтобы он заяился сюда со своими разборками и истериками! А в том, что от него можно ожидать только лишь и того, и другого я, зная его, не сомневалась.
Примерно в то время я впервые за все свое время пребывания в Голландии осмелилась в открытую «восстать против власти» – точнее, всего-навсего против одной дежурной медсестры, но если учесть что все эти почти 8 лет я была тише воды-ниже травы, то для меня это было большим шагом. Переходом на новую качественную ступень своей жизни.
Эту медсестру мы с мамой прозвали меж собою «совой» – за круглые, выпученные глаза за толстыми стеклами очков и потому,что «прилетала» она преимущественно ночью. У нее была пренеприятная привычка: не просто заходить к нам в палату по ночам с проверкой, все ли в порядке, а еще и светить при этом фонариком прямо Лизе в лицо. Бедняжка и так спала только по 4-5 часов в сутки – ее будило возбуждение в коре головного мозга, делавшее ее такой гиперактивной. И даже эти 4-5 часов Сова не давала ей поспать спокойно: с другими медсестрами всегда можно было договориться по-человечески, но с этой… Она будила Лизу и начинала насильно питать ее через зонд – потому что «так положено по расписанию». Точно в концлагере.
Лиза начинала плакать и вырываться – от питания через зонд у нее болел животик. Глядя на то, как мучается моя и без того многострадальная дочка, я наконец взорвалась точно баллистическая ракета:
– А ну, прекратите это немедленно! Не видите, девочка хочет спать, и ей больно?
– Мефрау, у меня по расписанию в 2 часа ночи положено ввести столько-то миллилитров… – начала было она.
– Я Вам сказала: прекратите сейчас же издеваться над ребенком! А то я сейчас у нее этот зонд вытащу и вставлю его Вам! И тоже чего-нибудь Вам волью! Я не шучу…