Совьетика
Шрифт:
Вообще-то его звали вовсе не Жан, но его настоящего имени никто не знал. Просто на Кюрасао многие называли так всех гаитян – по первому попавшемуся французскому имени, которое они знали. Все равно как всех наших девушек за рубежом зачастую именуют «Наташами»…
К гаитянам здесь относились свысока. Точно так же, как и к колумбийцам, и к доминиканским женщинам. Ирония ситуации в том, что сами антильцы являются точно такими же экономическими беженцами в Нидерландах, как гаитяне и доминиканцы – на их острове. С той единственной разницей, что голландцы
Мы подружились с Жаном, – возможно, потому, что я была единственной из всех окружающих, кто не смотрел на него, как на безмолвную прислугу, а действительно интересовался, чем он живет, его родным островом – первой независимой страной западного полушария (мы ещё в школе учили о восстании Туссен-Лувертюра!).
Жан немного говорил по-голландски, потому что до Антил он жил и работал в Суринаме, где осталась его любимая девушка, тамошняя китаянка. Она иногда присылала ему кассеты с записью своего голоса, на которых она тоненько пела грустные, протяжные, непонятные мне песни, а Жан слушал их (я давала ему тайком от дяди Патрика магнитофон) со слезами на своих больших карих глазах…
Мы общались на смеси голландского и французского. Он рассказывал мне о том, как любили они с друзьями ездить на лодке вокруг родного острова. Правда, при этом они рисковали жизнями, потому что никто из них не умел плавать. Я не понимала, как это можно жить на море и не уметь плавать, но, оказывается, можно… Иногда я тайком (чтобы не увидели Соннины родственники, которые полагали, что незачем так баловать слуг!) делилась с ним самым вкусным блюдом из местного китайского ресторана – «стеак Спаниш стыле», при воспоминании о котором у меня до сих пор текут слюнки.
Я хотела забрать его к нам домой, когда мы с Сонни насовсем переедем на Кюрасао, – потому что дядя Патрик обращался с ним далеко не лучшим образом. «Слуг нельзя баловать. А то они на шею сядут!»- поучал меня Сонни….
– Тебе хорошо! Ты такую хорошую работу можешь здесь найти!- уверял меня Жан.
Хорошую работу? Я? На Кюрасао? Это какую же?
– Тебя с твоими языками в любое казино возьмут!- уже не скрывая легкой зависти, пояснил он.
И это – хорошая работа?!…
Жан не знал, откуда я родом. Он был неграмотным. Я попыталась показать ему свою страну на карте, но это ни о чем ему не говорило. Я попыталась объяснить словами.
– Советский Союз. L'Union Sovietique. Sovjet Unie. Россия, Russie, Rusland?
Он только застенчиво улыбался и пожимал плечами. Я совсем отчаялась – ну, как ему объяснить?
– Коммунисты, – сказала я. При этом слове он оживился. Он его знал.
– Коммунисты – это плохо. Ils sont tres mauvais,- убежденно сказал Жан, никогда не видевший нашей страны и даже не знавший, как она называется и где она находится.
– Est-ce que tu veux dire que je suis mauvaise?- По-твоему, я плохая? – спросила я его напрямик.
– Нет, ты добрая.
– Ну так вот, Жан, я – коммунист. Задумайся над этим, пожалуйста!
Он выглядел очень удивленным и обещал задуматься. Когда я познакомилась c Жаном, жизнь на Кюрасао не была такой безрадостной и бесперспективной, как сегодня. Тогда там еще вполне можно было жить. Но МВФ и Всемирный Банк добрались и туда и зажали этот прекрасный остров в такие тиски, что сейчас каждый 8-ой его житель подумывает об эмиграции. Туда, где он тоже станет всего лишь «Жаном». Туда, где с ним будут обращаться так, как обращался с Жаном дядя Патрик…
… По ночам Виллемстад наводняли чоллеры .В то время, много лет назад, они не были агрессивными. Они только искали возможности заработать на кусок хлеба. У меня сердце кровью обливалось, когда Сонни вывозил меня вечером в город на дядиной машине, и не успевали мы выйти из нее, как откуда-то из темноты появлялись несколько человек с заготовленными уже ведрами и тряпками, которые наперебой просили нас дать им помыть нашу машину. Сонни величаво разрешал это кому-нибудь из них, но мне было жалко всех. Я привезла с собой на Кюрасао 900 гульденов на 3 месяца и готова была раздать их все.
Чоллеры были честные: Сонни давал им деньги наперед, мы уходили, и я, если честно, ожидала, что когда мы вернемся, машина по-прежнему будет грязная, но она сверкала как новенькая.
…Только не надо думать, что Голландия в этом плане как-то принципиально от Антил отличается. До того, как я оказалась в «цивилизованном мире», я никогда вообще не видела нищих. Милостыню у нас в Советском Союзе просили только цыгане, у которых это было более или менее профессиональное занятие, поэтому на них особого внимания никто не обращал.
В СССР мы были начисто лишены свободы быть бездомными и безработными.
Какое безобразие! Какое вопиющее нарушение прав и свобод человека!
Первое, что меня поразило в Голландии, было именно вопиющее равнодушие, с которым окружающие к бездомным относились. Казалось, никто просто не воспринимал их как живых людей. В Роттердаме почти все они обитали вокруг вокзала. С тех пор, как я начала каждый день ездить в университет из Роттердама на поезде, все городские бездомные стали мне как бы знакомыми.
Как-то раз я ехала в поезде, где просил милостыню молодой человек, которого я уже запомнила в лицо. От него неприятно пахло. Одежда его была явно ему не по размеру.
– Если я не наберу 7 гульденов 50 центов, меня сегодня вечером не пустят в ночлежку!- пожаловался он. Я порылась у себя в сумке. Лишних 7,50 у меня не было, но я дала ему какую-то мелочь и, чувствуя себя виноватой, что не могу предложить большего, протянула ему начатую уже мной коробку конфет. Я сделала это автоматически и тут же испугалась: ой, что же это я делаю, он же обидится, кто же предлагает людям начатые коробки? Но бомж, к моему удивлению, остановился как громом пораженный.