Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

БАЛЛАДА О ЦИРКЕ

Метель взмахнула рукавом — И в шарабане цирковом Родился сын у акробатки. А в шарабане для него Не оказалось ничего: Ни колыбели, ни кроватки. Скрипела пестрая дуга, И на спине у битюга Проблескивал кристаллик соли… Спешила труппа на гастроли… Чем мальчик был, и кем он стол, И как, чем стал он, быть устал, Я вам рассказывать не стану. К чему судьбу его судить, Зачем без толку бередить Зарубцевавшуюся рану. Оно как будто ни к чему, Но вспоминаются ему Разрозненные эпизоды. Забыть не может ни за что Дырявое, как решето, Заштопанное шапито И номер, вышедший из моды. Сперва работать начал он Классический аттракцион: Зигзагами по вертикали На мотоцикле по стене Гонял с другими наравне, Чтобы его не освистали. Но в нем иная страсть жила, — Бессмысленна и тяжела, Душой мальчишеской владела: Он губы складывал в слова, Хотя и не считал сперва, Что это стоящее

дело. Потом война… И по войне Он шел с другими наравне, И все, что чуял, видел, слышал, Коряво заносил в тетрадь, И собирался умирать, И умер он — ив люди вышел. Он стал поэтом той войны, Той приснопамятной волны, Которая июньским летом Вломилась в души, грохоча, И сделала своим поэтом Потомственного циркача. Но, возвратясь с войны домой И отдышавшись еле-еле, Он так решил: «Войну допой И крест поставь на этом деле». Писанье вскорости забросил, Обезголосел, охладел — И от литературных дел Вернулся в мир земных ремесел. Он завершил жестокий круг Восторгов, откровений, мук — И разочаровался в сути Божественного ремесла, С которым жизнь его свела На предвоенном перепутье. Тогда-то, исковеркав слог, В изяществе не видя проку, Он создал грубый монолог О возвращении к истоку: Итак, мы прощаемся. Я приобрел вертикальную стену И за сходную цену подержанный реквизит, Ботфорты и бриджи через неделю надену, И ветер движенья меня до костей просквозит. Я победил. Колесо моего мотоцикла Не забуксует на треке и со стены не свернет. Боль в моем сердце понемногу утихла. Я перестал заикаться. Гримасами не искажается рот. Вопрос пробуждения совести заслуживает романа. Но я ни романа, ни повести об этом не напишу. Руль мотоцикла, кривые рога «Индиана» — В правой руке, успевшей привыкнуть к карандашу. А левой прощаюсь, машу… Я больше не буду присутствовать на обедах, Которые вы задавали в мою честь. Я больше не стану вашего хлеба есть, Об этом я и хотел сказать. Напоследок… Однако этот монолог Ему не только не помог, Но даже повредил вначале. Его собратья по перу Сочли все это за игру И не на шутку осерчали. А те из них, кто был умней, Подозревал, что дело в ней, В какой-нибудь циркачке жалкой, Подруге юношеских лет, Что носит кожаный браслет И челку, схожую с мочалкой. Так пли иначе. Но факт, Что — не позер, не лжец, не фат — Он принял твердое решенье И, чтоб его осуществить, Нашел в себе задор и прыть И силу самоотрешенья. Почувствовав, что хватит сил Вернуться к вертикальной стенке, Он все нюансы, все оттенки Отверг, отринул, отрешил. Теперь назад ни в коем разе Не пустит вертикальный круг. И вот гастроли на Кавказе. Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг. Гастроли зимние на юге. Военный госпиталь в Навтлуге. Трамвайных рельс круги и дуги. Напротив госпиталя — домик, В нем проживаем — я и комик. Коверный двадцать лет подряд Жует опилки на манеже — И улыбается все реже, Репризам собственным не рад. Я перед ним всегда в долгу, Никак придумать не могу Смехоточивые репризы. Вздыхаю, кашляю, курю И укоризненно смотрю На нос его багрово-сизый. Коверный требует реприз И пьет до положенья риз… В огромной бочке, по стене, На мотоциклах, друг за другом, Моей напарнице и мне Вертеться надо круг за кругом. Он стар, наш номер цирковой, Его давно придумал кто-то, — Но это все-таки работа, Хотя и книзу головой. О вертикальная стена, Круг новый дантовского ада, Мое спасенье и отрада, — Ты всё вернула мне сполна. Наш номер ложный? Ну и что ж! Центростремительная сила Моих колес не победила, — От стенки их не оторвешь. По совместительству, к несчастью, Я замещаю зав. литчастью.

ГИЛЕМДАР РАМАЗАНОВ^{126}

(Род. в 1923 г.)

С башкирского

ОДНО СЛОВО

Беседой дружеской отмечен мой путь в краю степных дорог. И лишь с тобой при первой встрече я слова вымолвить не мог. В кругу друзей ночной порою я шуткой веселил привал. И, только встретившись с тобою, я смех и шутки потерял. Бежала раньше, словно в сказке, рассказов пестрая канва. И лишь с тобой теряли краски живые, ясные слова. Свистели птицы возле окон В туман вечерней полутьмы. Вокруг да около, намеком, с тобой беседовали мы. И все слова, просты и милы, уже вплетались в нашу речь. Но, знать, у сердца были силы — одно, заветное, беречь. Мы в жизнь войдем одной дорогой. Как тайну тайн в моей судьбе, всей жизнью, всей своей тревогой «Люблю!» скажу одной тебе.

‹1947›

ПОЭЗИЯ

Взволновал не вечер необычный, полный красок, света и тепла, — на московской улице москвичка мне стихи знакомые прочла. Я слова башкирского поэта от нее по-русски услыхал — и как будто с лаской и приветом наклонился надо мной Урал. Друг-поэт, такой же сын Урала, вечера уфимские весной и цветы в долинах и на скалах в этот миг возникли предо мной. Хоть стихи ложились непривычно в музыку иного языка, стала сразу девушка-москвичка мне совсем по-новому близка. Это чувство ворвалось, как ветер в настежь отворенное окно. Хорошо с друзьями жить на свете, если хочешь счастья — вот оно!

‹1951›

ХУТА

БЕРУЛАВА^{127}

(Род. в 1924 г.)

С грузинского

ЛЕНИНУ

На камне гробовом от века Две даты ставились всего: Одна — рожденье человека, Другая дата — смерть его. Одной-единственною датой Венчает время жизнь твою — Год восемьсот семидесятый Я прославляю и пою. Грохочет горным водопадом Десятилетий череда, Но встать с твоим рожденьем рядом Смерть не посмеет никогда.

В ДЕТСТВЕ

Меня на мельницу отправили, пока заря, пока роса. Вот тени тихие отпрянули  под утренние голоса. Запахло травами целебными, зарозовело там, вдали. И колокольчики серебряные над садом песню завели. И, головы склоняя буйные, вершили по полю круги малиновые в утре буйволы и круторогие быки. И все крылатое, ветвистое, трепещущее в этот час, в честь солнца пело и высвистывало, рассветной радостью сочась. А вот и мельничная лесенка, а вот — глухие жернова… …Во мне самом — как будто песенка! в цепочку вяжутся слова. И это все перекликается и птицей рвется в облака, и облака переливаются, и проливается строка. И что-то в ней, впервые встреченное, само возносится без крыл… …Домой я воротился к вечеру. Зерно — на мельнице забыл.

ПОЭЗИЯ

Что бы там ни твердили, я себя твоим сыном считаю. С этой гордою верой по белому свету шагаю. С детства жил сиротой. Доброты мое детство искало. Я к тебе потянулся — и ты моей матерью стала. И тебе я поведал надежды свои и печали. Ты одна не смеялась, одна не пожала плечами. Так спасибо тебе, что не бросила, не позабыла: В нас с тобою, наверное, поровну горечи было. Так спасибо тебе, мне теперь не вернуться обратно. Как измерить твою доброту? Ведь она необъятна. Нет, неведома жалость тебе. Это боль и горенье. Многим плакать пришлось, пред тобою упав на колени. Выпадала у многих из рук твоя горькая чаша… О владычица добрая, грозная-грозная наша! Вот кружится твой свет над Чаргали, над Темзой, Невою, Весь пронизанный мудростью, свежестью и синевою. Только горе поэту, что оставлен любовью твоею. Я любую измену снесу, но твою — не сумею. Так гори мне, гори, чтоб с тобой до скончания века, Чтобы правду я смог донести до души человека.

КАРТИНА НА СЛОНОВОЙ КОСТИ

Может, когда Руставели слагал свои песни, эту картину задумывал мастер безвестный… Мысли свои в это древнее-древнее следуют: белые люди в белой беседке беседуют. Слышно мне даже, о чем разговор их ведется: вот человек — это тайна, но тайна и солнце. Кто его в небе зажег дерзновенной рукою? Век человеческий краток… С чего бы такое? Есть ли на свете грядущее… кто его знает? Разве не все осыпается и исчезает? Разве не все преходяще и бренно на свете? Есть ли бессмертье?… А может быть, нету бессмертья? Им никуда не укрыться от этих вопросов. Юноша грустен. Старец оперся на посох. Белые руки третий воздел над собою: может быть, небо ответит ему голубое? Тянется эта беседа, течет — не кончается. Белое дерево тихо над ними качается. Белые листья к белым склоняются веткам. Белые птицы белым овеяны ветром. …Значит, тот мастер безвестный все-таки вечен, хоть и лавровым венком никогда не увенчан. Долго он бился, свое создавая творение, вот и живет оно, будто бы стихотворение. В белой беседке белые люди беседуют. Просто беседуют белые люди. Не сетуют.

СТАРЫЙ МОТИВ

Эти горы и поля золото вот-вот покроет, землю дождичек омоет, успокоится земля. Ты летишь, как ястреб, в небо, я ущельями брожу, от страдания и гнева отдыха не нахожу. Сплю, туманами повитый, кутаюсь в сырую мглу… Замки с древнею обидой громко плачут на ветру. Замки, в синь вознесены, на седое время ропщут и как будто бы бормочут; — Ожидай приход зимы! Жду. А горы и поля скоро золото укроет, землю дождичек омоет, успокоится земля.

ПОРТРЕТ ДРУГА

Хоть минутку оставить про черный день, Хоть мгновение пустоты!.. Только труд, только труд. Сколько всяких дел! И укоры: — Да где же ты? Тяжкий путь в Цицамури, что к гибели вел, — Словно рана в груди… И как знать: Если вдруг голова его рухнет на стол, Он сумеет ли снова поднять? А раскатится гром над разливами вод И туману случится упасть, Затаенную силу на помощь зовет Беспокойства отцовская страсть. И мне кажется, будто не он, а пророк, Жезл сжимая, стоит, побледнев, — И глубок его голос, и властен, и строг, И в глазах его сдержанный гнев. Если видит: форель уходит из рек, Равнодушия крепнет лед, Правда губится — и ни один человек Против этого не восстает! Хоть минутку оставить про черный день, Хоть мгновение пустоты!.. Только труд, только труд. Сколько всяких дел! И укоры: — Да где же ты?

НАФИ ДЖУСОЙТЫ^{128}

(Род. в 1924 г.)

С осетинского

* * *

Человеческое сердце Словно горная вершина, На которую восходят И веселье и печаль. В недра пламенной вершины Не природа ли вложила С мягким воском по соседству Неподатливую сталь? Человеческое сердце Словно горная вершина. И легко с вершины этой Заглянуть в любую даль. Тот, чье сердце, как вершина, Кто не мальчик, а мужчина, Пусть поделится весельем, Отзовется на печаль!