Современная болгарская повесть
Шрифт:
Оба насторожились.
— Не было изнасилования! — завопил Боби, от его ангельской надменности, не осталось и следа. — Она сама согласилась!
— Тебе будет трудно доказать подобную нелепость.
Не отрывая взгляда от «визитеров», я повернул ключ в замке и положил его в карман.
— Что вы собираетесь делать?
— Вызвать милицию.
Рапона продолжал стоять словно истукан. Однако его мышиные глазки осторожно меня ощупывали. Одним прыжком Боби достиг открытого окна.
— Слишком высоко, — заметил я, ему. — Три этажа. Больше девяти метров. В самом лучшем случае — сломанные
Боби заботливо закрыл окно, обернулся, нагло осклабился и цинично заявил:
— А я и не собираюсь прыгать. Я просто закрыл окно, чтобы не слышно было вашего писка.
В руке Рапоны что-то щелкнуло. В кулаке блеснуло длинное лезвие. Такие ножи с пружиной я видел только в заграничных фильмах. Однако насколько сильна любовь к подражанию в преступном мире…
Боби ухмылялся.
— Этот верзила всегда носит с собой нож.
— А я вот никогда не ношу, — парировал я.
Все с тем же выражением безразличия на лице Рапона взялся чистить острием ножа ногти.
— Хватит, поиграли. Дайте ключ! — потребовал Боби.
— Не собираюсь.
Верзила молча двинулся на меня. Он не спешил. Остановился на расстоянии шага. Я почувствовал его дыхание. Бесцветные глазки смотрели на меня не мигая. Я не отводил взгляда — передо мной была сама преступность, жуткая, стремительно прогрессирующая болезнь: кража, изнасилование, подкуп, убийство… И остановить это можно только одним способом. Только одним. Я, конечно, ничего бы не потерял, если бы их выпустил. Не сегодня-завтра их все равно поймали бы. Нет, ничего бы не потерял. Но это был не выход. Кто-то должен был сломить их наглую уверенность в собственном героизме, должен доказать им, что они трусы, отчаянные трусы. Надо было уничтожить их именно нравственно. Но не ошибся ли я? Не увлекся ли собственным бессмысленным геройством? Какое там геройство! Несмотря на внешнее спокойствие, внутри у меня все дрожало от страха. Я не решался взглянуть на острие, приставленное к моему животу. Но решимость и дикая злоба придавали мне силы. Кто-то должен был доказать им, что они трусы. Выбор пал на меня. Каждый на моем месте должен поступить так. Только так.
— Дай ключ! — произнес наконец Рапона.
Голос его оказался неожиданно высоким, почти женским.
Я размахнулся и влепил ему пощечину, потом еще одну тыльной стороной ладони.
— Кретин! — кричал я. — Не заставляй меня пачкать о тебя руки.
Он отскочил. Оба съежились, словно побитые собаки. Зарычали. Видно, такого еще не случалось, чтобы человек кинулся на них с голыми руками. Началась игра нервов. Твердыми шагами я направился к телефону. Набрал номер Камена. Не знаю, что бы я делал, если б его не оказалось на месте.
— Пришли ко мне домой пару милиционеров, — сказал я. — У меня птицы, которые вас интересуют. Немедленно!
Он хотел, чтобы я ему объяснил, что случилось, но я повесил трубку. Нельзя было терять времени. Те двое начали приходить в себя. Этого нельзя было допускать. Я снова напустился на них:
— Вы трусы! — кричал я. — И не просто трусы, а тупые идиоты! Что у вас, совсем мозгов нет, чтобы поразмыслить? Ну, где вы скроетесь? Нет у нас места для таких, как вы. Нет! Вы нам не нужны! Любой может схватить
Несмотря на неподобающие выражения, то была самая вдохновенная речь, произнесенная когда-либо мною. Я не давал им духу перевести. Я пугал их, высмеивал, бросал им вызов и снова угрожал. Они кривлялись, огрызались, рычали, но не решались ничего предпринять. А я держал свои сильно дрожавшие руки в карманах.
— Ну, давайте! Чего ждете? Вас двое, а я один! У вас нож, а у меня нет! Что еще вам нужно? Подумайте! Напрягите свои слабенькие мозги и подумайте! Ну, убежите вы отсюда, а куда пойдете? Кто вас будет терпеть? Кто вас станет прятать? Кто? Сами вы себя осудили! Сами отрезали пути к отступлению! Подумайте! Или я вас обманываю? Дурачу? А? Придумали, что будете делать? Решили?
Я продолжал кричать, а по моей спине струился холодный пот.
Через десять минут, которые показались мне вечностью, я услышал, как у дома остановилась машина. Нужно было, собрав остатки самообладания, спокойно открыть дверь.
С двумя милиционерами вошел Камен.
Когда их выводили, у Рапоны было прежнее тупое выражение лица, но во взгляде Боби было столько злобы и ненависти, сколько мог вобрать в себя человеческий взгляд.
Мы остались вдвоем с Каменом.
— Что это за фокусы? — спросил он. — С подобными типами играть небезопасно.
— Оставь, — попросил я его. — У меня руки дрожат. Давай выпьем по рюмке коньяку.
Я не знал, как пояснить ему мою мысль о необходимости сломить нравственно преступную самоуверенность юнцов.
— Мне не положено, — отклонил Камен мое предложение. — Дежурю. Но завтра я свободен. Встретимся. Сейчас спешу.
Он ушел. Я услышал шум отъезжающей машины. Вытащил бутылку и налил себе полную рюмку. Нервная дрожь в руках постепенно прекратилась. Удалось даже зажечь сигарету.
Жена и дочь вернулись поздно. Коньяка в бутылке осталось совсем мало, и пепельница была переполнена окурками. Женщины принесли с собой знакомое мне ощущение домашнего уюта и тепла.
— Почему ты не пришел? — спросила жена. — Тебя ждали.
— Ты принес жевательную резинку? — спросила дочка.
Может, я был в состоянии опьянения, но мне вдруг показалось совершенно невероятным все, что произошло в этой комнате. В той самой комнате, куда пришли моя жена и дочь. Может, это была игра возбужденного алкоголем воображения и я сам придумал всю эту историю?
А мой похвальный гражданский героизм… Пусть даже так, поступил я правильно…
Удивительна способность алкоголя стирать грань между воображаемым и реальным.
— Ты бы хоть окно открыл, — недовольно заметила жена. — Здесь душно.
И именно теперь, когда я мог быть уже вполне спокоен, я вдруг почувствовал всем своим существом, что лицом к лицу столкнулся с самым ужасным, и испугался…
Я не мог понять…
Не мог понять желания Эми скрыть тех, кто ее унизил. Не мог понять ее отчаянной нетребовательной любви и ее бессмысленной готовности жертвовать собой. Не мог понять зловещего кодекса чести, который повелел Боби втоптать свою любимую в грязь. Не понимал я их алчного желания искать геройства в преступлениях.