Современная болгарская повесть
Шрифт:
Что-то в поведении Эми меня сразу насторожило. В ее лице и в движениях была какая-то вялость и безразличие. Словно жизненные силы и желания ее покинули. Она казалась постаревшей и опустошенной. Не видно было ни раскрытой книги, ни оставленного рукоделия, радио и то было выключено. Только в пепельнице дымилась недокуренная сигарета.
— Ты что, и дома куришь?
— Когда никого нет.
— Чем занимаешься?
— Ничем.
Ее безразличие и пассивность действовали угнетающе.
— Что-нибудь случилось?
Она отвела взгляд:
— Ничего.
Чтобы
— Встречаетесь с Боби?
Эми еще ниже опустила голову. Руки судорожно обхватили колени.
— Встречаемся…
Я пристально посмотрел на нее. Она словно окаменела, сидела, уставившись в одну точку.
— Увидишь его, скажи, чтоб немедленно явился в милицию. Следователь вызывает. А он даже домой не являлся…
Эми подняла на меня глаза. Теперь лицо ее было другим. Безразличие исчезло, сменилось тревогой и болью.
— Я больше его не увижу!..
— Что же все-таки случилось?
И тут она заплакала. Это был не просто человеческий плач, а крик раненого животного. Он возник неожиданно, словно прорвало плотину, еле сдерживавшую напор реки страданий и горя. Эми всхлипывала, выла, ломала руки, затем те, словно испуганные пауки, заползали по лицу, забирались в волосы. Тело ее корчилось, словно от страшной боли, разрывавшей его изнутри. Она на миг притихла, подтянула колени к подбородку, и новый вскрик, точно распрямившаяся пружина, подкинул ее, опять начались всхлипывания и завывания.
Будь на моем месте врач, он, вероятно, просто установил бы приступ неврастении. Но я испугался и растерялся. Я не знал, чем ей помочь.
Я пробовал придержать ее за плечи. Но она с неожиданной силой оттолкнула меня и закричала:
— Не трогай меня!
Я побежал на кухню, чтобы принести стакан воды. Суетился я без толку, но надо же было что-то предпринять. Когда я вернулся, Эми лежала, скорчившись на полу, уставившись на стиснутые кулаки. Лихорадочным был блеск ее сухих глаз, зубы стучали.
— Выпей воды, Эми, — сказал я. — Где у вас валерианка?
Она медленно села, одернула платье и посмотрела на меня мутным, невидящим взглядом.
— Мне ничего не надо.
— Выпей воды! — настаивал я, поднося стакан к ее рту. Зубы застучали по стеклу. С трудом она сделала несколько глотков. Обняв за плечи, я усадил ее возле себя на широкий плюшевый диван. Она вся съежилась, уткнулась мне в грудь и заплакала. Но это были уже исцеляющие слезы. Гладя ее вздрагивающие плечи, я искал слова утешения. Я говорил ей те же слова, какими успокаивал свою дочку. Она все тесней прижималась ко мне и сквозь слезы шептала:
— Старик, почему ты не полюбил меня, старик. Я ведь так люблю тебя… И ты мог бы любить меня… ну совсем немножко… Что тебе стоит… Мне от тебя ничего не надо… Только люби меня немножко…
В первую минуту до меня даже не дошло, что «старик» — это я. Мне казалось, это отголоски только что разразившейся в ее душе бури. Но, придя в себя, я ощутил запах ее волос, тепло
— Что ты говоришь, Эми, — начал я назидательно-поучающим тоном. — Что за глупости! Я мог бы быть твоим отцом. У меня семья, ребенок…
Я приводил веские и логичные доводы, доказывающие невозможность любовных отношений между нами, а где-то внутри меня кто-то другой, весьма на меня похожий, гадко и насмешливо твердил, что сам-то я не слишком верю в свои доводы, потому что мне нестерпимо хочется снова вдыхать запах ее волос, снова ощущать тепло ее тела.
— Я знаю, что ты годишься мне в отцы, — упорствовала она. — Знаю, что у тебя семья, ребенок. Знаю и все равно хочу, чтобы ты меня любил. Разве это плохо, что я хочу твоей любви?
— Конечно, плохо, — все в том же назидательно-поучающем тоне ответил я. — Нелепо…
— Если бы ты меня тогда полюбил ну хоть чуть-чуть, не было бы нашей с ним встречи…
— Но скажи, что у тебя случилось?
Голос ее осекся, она шептала. Я еле разбирал слова:
— Он отдал меня своим приятелям…
— Что? Как это «отдал»?
— Мы собрались у Рапоны… Они напились… Других девушек не было. Только я… Они захотели меня. Сначала он не соглашался. Тогда они ему сказали, что он плохой кореш. Он разозлился. Назвал их трусами, это из-за них, мол, он столько вытерпел, и, черт с ними, пусть знают, ему для них ничего не жалко… И отдал меня…
— Что ты городишь? Как это отдал? А ты что делала?
Огромная лавина ярости обрушилась на меня, захлестнула и стремительно понесла куда-то, ослепила. Я, наверное, скрежетал зубами. Сознание мое сопротивлялось отчаянно, отказываясь воспринять этот нелепый, невероятный, ужасающий факт, а какой-то дикий животный инстинкт, вдруг проявившийся во мне, жаждал мщения.
Исчезло чувство времени — прошли минуты или лишь мгновение. Очнувшись, я разразился бранью и страшными угрозами:
— Скотина! Развратник! Голову ему размозжу! Кастрировать его надо. В тюрьму упрячу. Пусть сгниет там! Лет на пятнадцать! Смертной казни добьюсь. И попрошу разрешения присутствовать при исполнении. Он попомнит меня, если у него будет время припоминать!
Меня охватило страстное желание действовать немедленно.
— Возьми бумагу и пиши! Заявление прокурору! Групповое изнасилование! Я сейчас же отнесу! Камену отнесу! Сегодня же его арестуют! За неделю проведу процесс! Смертной казни ему не избежать!
— …Ничего я не буду писать.
Ее голос меня поразил. Она сидела неподвижно и смотрела на меня сухими отчужденными глазами.
— Как не будешь писать?
— Я ничего не напишу и никому не повторю того, что сказала вам.
Я через силу рассмеялся.