Современная нидерландская новелла
Шрифт:
На нас она не смотрела.
— Эй, Кобель! — пронзительно крикнул Бушмен.
Она остановилась, прикрыла глаза рукой и мельком взглянула на нас.
(Мы знали, что зовут ее Фиа и что она с родителями и братишкой, жирным подонком с обгоревшей, красной кожей, живет в автофургоне. Иногда мы тайком заглядывали в окна, чтобы увидеть ее. Один раз она стояла совсем голая, втирая в кожу масло для загара.
Кобель, ясное дело, не мог удержаться от комментария:
— Черт возьми, вот бы с такой полежать в палатке.
— Много
Я не сказал тогда ничего.)
Девушка продолжала спускаться вниз по тропе и, в нерешительности помедлив на полпути и оглянувшись на нас, исчезла в зарослях дрока, которые плотной стеной окружали дорожку. На ней были шорты и белая свободная блузка.
Рябой со значением присвистнул — короткий, отрывистый звук, словно ветер подул в металлическую трубку или горлышко бутылки.
— Может, она просто пошла по малой нужде, — сказал я.
Все пропустили это замечание мимо ушей.
Бушмен играл одним из своих патронов, похожим на изъеденный ржой ком земли, на бесформенный сучок, облепленный какими-то спекшимися сгустками.
— Засунуть бы туда такую штуку, — сказал он, — а потом «трах»!
И он взмахнул рукой, будто ударяя чем-то тяжелым.
Мы вяло засмеялись.
— Пошли за ней, — сдавленным голосом сказал Рябой. — Посмотрим.
Они лежали в кустах, лицом друг к другу. Я слышал дыхание ребят. Стояла влажная духота, как перед дождем. Что-то перехватило мне горло, поднимаясь все выше и выше. Я начал задыхаться, завозился на месте.
— Тихо ты, — почти неслышно сказал Бушмен.
Она была уже без солнечных очков.
Он снял с нее шорты, его руки скользили по ее телу. Она повернулась на спину. Казалось, она при этом отсутствовала, предоставляя ему делать все, что заблагорассудится, или не понимала происходящего и, собственно, в мыслях у нее было совсем другое.
Она смахнула с глаз белокурый локон. И лежала, не шевелясь, раскинув руки, словно пригвожденная к земле.
Он прижался к ней и начал двигаться короткими, резкими толчками. Она обняла его.
Потом он, обессиленный, лежал рядом с ней. Она наклонилась к нему, и вдруг он уронил голову ей на колени и остался так лежать.
Из-за дюн донесся пронзительный женский голос:
— Фиа, Фи-и-а-а!
Мы бесшумно отползли назад и начали тузить друг друга под дых, в живот, в опасное место.
— Убью! — крикнул Бушмен и обеими руками схватил меня за горло. Я вывернулся, и мы, совершенно сбитые с толку, помчались к палаткам.
Около фургона стояла мать девушки, приставив руки ко рту, как судовой рупор:
— Фи-и-а-а-а!
Когда мы отошли подальше, Бушмен обернулся и закричал, тоже приставив руки ко рту:
— Фи-и-а-а-а-а!
Но нам уже было не смешно.
Рябой
Когда после обеда руководитель группы выпустил нас на минуту из поля зрения, мы мгновенно исчезли, один за другим. Остальные — те, что дошли до Кнокке, — сидели теперь, усталые как собаки, и похвалялись своей выносливостью и тем, что видели. Ничего-то они не видели.
Патроны я спрятал в чемодан. Только один сунул в карман, зажав его в руке.
Неподалеку от кемпинга, между морем и пляжем, начиналась вторая гряда дюн, пониже и более густо поросшая растительностью, чем первая. Ходить туда было запрещено, потому что там гнездились птицы. Там не валялись бумажные пакеты. Туда никто не заходил.
Мы гуськом, один за другим, пробрались в дюны. Вот первая высокая гряда осталась позади и перед нами открылась цепь приземистых дюн, за которыми медленно шевелило желто-черной чешуей море. Расположились мы на дне глубокой, почти голой впадины, испещренной многочисленными кроличьими следами и высохшим пометом.
Мы сели в ряд, поставив локти на колени и подперев головы руками. Солнце стояло уже низко и было кроваво-красным. Во мне росла черная тоска, как слепое пятно в глазах.
— Он ее все-таки уделал, — сказал Рябой.
— Ты бы, конечно, отказался от такой возможности, — сказал Дидерик.
Вспомнив, что говорил Рябой насчет жертвы, я сказал:
— Надо принести его в жертву богу моря.
Воцарилась странная тишина.
Дидерик покопался тонкой веточкой в песке и лег на живот, чтобы лучше рассмотреть крохотные песчинки, будто в них было что-то особенное.
— В Библии за такое убивают, — сказал Рябой, помолчал и посмотрел на Дидерика. Тот по-прежнему лежал на песке, словно наше сборище не имело к нему никакого отношения.
— Дурак ты, — только и сказал он, с издевкой растягивая слова.
— У нас ведь есть патроны, — сказал Бушмен.
Он носил их с собой, рассовав по всем карманам. Это было наше тайное, могущественное оружие. «Еще убьешь кого-нибудь», — сказал он, когда я предложил положить патроны в мой чемодан. Может, он мне не доверял? Дидерик и Морда не получили ни одного патрона из нашей добычи.
— Мы предадим его мукам, — сказал я.
— Тогда вы должны дать мне патронов, — недовольно сказал Дидерик.
— И мне, — сказал Морда. В том, как они это сказали, сквозила неприкрытая жадность.
У нас, собственно, не было никакого определенного плана, но предгрозовая атмосфера назревающего приключения и опасностей, непредсказуемость того, что могло произойти, уже завладела нами.
Бушмен вытащил из карманов четыре патрона, поцарапал по ним ногтем и дал каждому по два. Рябой и я должны были возместить ему из своей доли по одному патрону.