Современные болгарские повести
Шрифт:
— Ну, как? — ухмылялся Ване.
Я молчал. Не знаю почему, но мне было грустно. Казалось, голос певца пробивается к нам откуда-то издалека, словно из другого мира. Как будто его оставили и забыли за высокой стеной, и теперь он хочет перебраться через эту стену, попасть к нам, а сил недостает, и он только в отчаянии повторяет: «И вновь приходит май, и вновь цветут цветы», и никто не хочет открыть ему дверь и пустить его к людям.
Не отводя бледного, испитого лица от пластинки, которая медленно и торжественно крутилась, Ване сказал:
— С этой пластинкой умерла мама… Ты об этом знал?
— Нет.
— Ей
— Не говори так, Ване, может быть, у нее были воспоминания…
— Да, — усмехнулся мальчик, — «воспоминания о былом»… Глупости!
— Отчего же?
— У меня нет воспоминаний.
— Не может быть! У каждого человека есть свои воспоминания!
— Глупости… Я учился в школе до шестого класса… Потом разболелся… И теперь я здесь… Какие там воспоминания? Читаю любовные письма Сийки… только и всего!
Граммофон захрипел. Пластинка продолжала крутиться и шипеть. Ване поднял мембрану и спросил, не поставить ли мне другую. Я сказал: «Как-нибудь после, сейчас не хочется».
— Все они одинаковые, — пояснил презрительно Ване. — Послушаешь одну — и хватит… Важно, что они сослужат нам хорошую службу… Дай-ка я расскажу тебе, что я придумал!
Ване подсел ко мне поближе и стал подробно объяснять, как он поставит граммофон в холле и как будет пускать пластинку, если на лестнице послышатся шаги. Граммофон заиграет — это будет и сигнал и маскировка.
— Ну как, здорово? Здорово? — спрашивал настойчиво и лихорадочно мальчик.
— Да, неплохо придумано, — сказал я, хотя мне эта «маскировка» показалась наивной и не больно практичной. Но раз Ване настаивал на своем, я решил его послушаться. В тот же день мы поставили граммофон в холле на круглый столик, завели его, чтобы он был наготове, и сменили иголку. Как услышим шаги на лестнице или звонок в дверь, Ване тут же кинется к граммофону и пустит пластинку. Входит гость. Слышит песню и улыбается. «Веселитесь, а?» — говорит он. «Да, — отвечает Ване, — сестра выходит замуж!» Гость еще шире улыбается: «Поздравляю! Желаю счастья!» Ване отвечает: «Спасибо! И вам того же желаем!»
— Полная маскировка, правда? — захлебывался от радости мальчик.
В первые дни нам не пришлось прибегать к граммофону. Как назло, никто не поднимался на шестой этаж. Да и Сийка с Рамоном Новарро куда-то закатились, опьяненные своим медовым месяцем. Мы даже стали досадовать, что наше «изобретение» бездействует и что нам некому с его помощью отводить глаза.
Но однажды мы услышали шаги на лестничной площадке, и наш граммофон тут же заиграл. В холл без звонка вошел старый Панайотов. Да и зачем бы он стал звонить — у него был ключ. Услышав охрипший голос тенора, он остановился посреди комнаты и сказал довольно сердито:
— Ничего другого не могли придумать — именно ЭТУ поставили… Кабы еще можно было хоть что-то понять, а то — ни слова…
— Другие еще больше стерлись, папа, — начал объяснять Ване, крутя ручку граммофона, — эта самая понятная.
— Ладно, ладно, — раздраженно махнул рукой старик и пошел в кухню, покачивая коротеньким торсом, словно считал
Прежде чем туда войти, он повернулся к сыну и сказал:
— Останови!.. Не люблю я этих… песенок…
Ване тотчас поднял мембрану. Стало тихо-тихо. Слышно было только побрякивание кастрюли. Панайотов снимал крышку, чтобы налить себе фасолевой похлебки, приправленной «злым перчиком». Мы с Ване пообедали раньше, потому что в тот день должны были вовремя передать отпечатанные листовки нашему руководителю Иванскому.
Так примерно и шла наша работа: то напряженно, то спокойно, то неожиданно весело, потому что какие только люди не заходили к нам в квартиру: инкассатор проверять счетчик, мойщик лестницы за чаевыми, старьевщик, который вваливался в кухню и начинал рыться в тряпках… А мы при всяком звонке или стуке кидались к граммофону, чтобы ввести посетителя в заблуждение, хотя тот не обращал никакого внимания на хрипящую машину и на загробный голос тенора. Иногда нам приходилось ставить пластинку так часто, что если бы кто-нибудь нас подслушивал, он непременно подумал бы, что мы все посходили с ума. Однажды Сийка сказала:
— Что это за идиотские штучки, Ване?
Ване посмотрел на нее сердито и немного обиженно:
— Это любимая песня мамы… Ты разве не знаешь?
— Глупости!
— Я тебе запрещаю обижать маму!
— Зачем мне ее обижать?.. Это папины выдумки.
Разумеется, никто не пошел спрашивать у старика, какую песню любила слушать его жена в свои последние часы; мы решили не поднимать больше этот вопрос и не тревожить память покойной. Кажется, и Сийка это поняла. Больше она не допрашивала брата, зачем он ставит эту пластинку и почему она так ему полюбилась. Она оставила нас в покое, и мы с еще большим энтузиазмом продолжали заниматься своей работой. В таких случаях Ване говорил, проводив посетителей: «Путь свободен!» Я извлекал ротатор из тайника — перепачкавшись, провоняв бензином и смазочным маслом, сердясь на то, что надо снова приводить в порядок и вставлять восковку, чистить ее от пыли и грязи.
Но однажды случилось нечто совсем непредвиденное. Сийка пришла или, точнее, ворвалась в холл, запыхавшаяся и напуганная, без стука. Бросилась прямо в комнату, где мы накатывали последние оттиски листовки, которая содержала разъяснение программы Отечественного фронта и призыв ко всем честным болгарам, независимо от возраста и пола, от партийной принадлежности и вероисповедания, объединиться против общего врага — фашизма. Листовка так и заканчивалась: «Смерть фашизму — свобода народу!» То есть листовка была такая, что нас тут же могли вздернуть на виселицу без суда и следствия, не моргнув глазом, для примера и в назидание жителям города.
— Что вы тут делаете? — с ходу раскричалась Сийка. — Внизу кишмя кишит полиция, а вы тут…
— Какая полиция? — спросил я.
— Весь квартал оцеплен, — понятно вам или нет?
— Почему его оцепили?
— Из-за Фетваджиева… Вы что, не слышали?
— А что случилось с Фетваджиевым?
— Убили его, а вы тут песенки слушаете!
Она заговорщицки подмигнула мне и, обернувшись к полуоткрытой двери, ласково позвала:
— Кынчо! Ты здесь, Кынчо?
— Да, Сийче.
— Иди на кухню. Я сию минуточку приду.