Современные болгарские повести
Шрифт:
— Особых примет нет, — продолжал бормотать штатский. — Почему нет, когда есть?
Кынчо покраснел. Штатский намекал на его родинку.
— …Нету, а есть! — продолжал штатский.
— Он работает в комиссариате по еврейским делам! — попыталась Сийка отвлечь внимание полицейского от Кынчевой родинки.
— О-о! — протянули все трое. — Распределяет квартиры?
— Нет еще, — извинился Кынчо, — но скоро начнем!
— Про нас не забудьте! Мы тоже бездомные!
— Конечно, конечно! — вовсю заулыбалась Сийка, как будто ей предоставили право раздавать еврейские квартиры.
Полицейские
— Кынчо, дай мне стакан воды!
Рамон Новарро тотчас побежал в кухню.
Сийка залпом выпила холодную воду, вытерла мокрые губы и спросила как во сне:
— Того идиота в самом деле убили? Или он еще жив?
Никто не мог ей ответить. По цементным лестничным ступеням продолжали топать подкованные сапоги жандарма. Штатские тащились за ним следом. Кто-то отдавал команды, но мы их уже не слышали. Все наше внимание было поглощено Ване: у него хлынула горлом кровь, и он, наклонившись над ночным горшком, отчаянно кричал, чтоб мы дали ему платок.
В эту кошмарную ночь Сийка и ее жених спали в кухне, чтобы в случае нужды помочь больному. Панайотов вернулся очень поздно. Усталый, запыхавшийся, бледный как смерть. Он сказал, что едва пробрался в дом со своим удостоверением «инвалида войны» и что оцепление еще не снято. Его пропустили только из жалости, потому что он стар и беспомощен и проживает в этом квартале. Куда бы он пошел ночевать? На улицу, что ли?
Узнав, что проверка прошла благополучно, без сучка и задоринки, он рухнул на диван напротив больного и долго молчал. Глаза его наполнились слезами, но старик быстро взял себя в руки — недаром он был тертый калач, — улыбнулся и сказал Ване:
— Не унывай!
— Папа! — сообщила Сийка. — Я положила ему лед, чтобы остановить кровь.
— И хорошо сделала, дочка, только этого недостаточно… Необходимо принять более серьезные меры… Сегодня я видел доктора Петрова, он мне сказал, что нам уже дали место в санатории.
— Правда? — всплеснула руками Сийка. — Это великолепно!
— Да, но надо предварительно его оплатить.
— Оплатим, папа, не беспокойся!.. Кынчо! Эй, Кынчо!
Кынчо, стесняясь, стоял в полутемной кухне, немного приоткрыв дверь. Услышав голос своей невесты, он робко встал на пороге.
— Что тебе, Сийка?
— Дай, пожалуйста, те деньги, что мы взяли из Народного банка!
— Они у тебя, Сийче! Я же отдал их тебе на сохранение!
— Ах, да! — хлопнула себя Сийка по лбу. — Совсем забыла… Вот дурная голова… От этой проверки у меня ум за разум зашел…
Она побежала в холл и взяла сумочку, которую оставила на столике с граммофоном. Быстро пошарила в ней и вытащила пачку банкнот — чистых, новеньких, с изображением его величества. Я никогда не видел так много и таких новых банкнот, собранных в одной пачке. Сийка быстро разорвала упаковку и начала считать деньги, шумно поплевывая на пальцы. Нагнувшись над нею, мы тоже считали, боясь, как бы она не сбилась, но она не сбилась. Наконец, она обвела нас взглядом и торжественно вручила пачку отцу со словами:
— Я могу обойтись без свадебного
Панайотов убрал банкноты во внутренний карман и зашпилил его большой английской булавкой, чтобы они не выскользнули случайно и не рассыпались. Потом сказал дочери:
— Спасибо, Сийка! Я постараюсь скоро тебе их вернуть.
— Не беспокойся, папа!
Рамон Новарро повесил голову и погрузился в невеселые мысли. Лицо его так побледнело, что родинка под ухом казалась прозрачной, как стеклянная серьга. Сийка подхватила его под руку и увела в кухню, чтобы там расцеловать его, развеселить и ободрить. А всем нам пожелала спокойной ночи.
В сущности, никакой «спокойной ночи» не получилось. Ване почти не засыпал и время от времени кашлял, уставив отчаянный взгляд в закопченный лепной потолок. Панайотов дремал на диване. Я сидел, склонившись над подушкой больного, и вслушивался в его дыхание. Я приготовил чисто вымытый фарфоровый горшок под кроватью — боялся нового кровотечения. Хрипы то усиливались, то затихали. Под утро Ване заснул. И мы немного успокоились. Тогда Панайотов прошептал мне в ухо:
— Слушай, юноша!
— Да, слушаю.
— Завтра мы с тобой должны отвезти его в Искрец. Наймем автомобиль и поедем. Доктор Петров сказал — немедля! Нельзя откладывать.
— Я в твоем распоряжении! Как ты скажешь, так и будет.
— А ТОТ ТАМ?
— Что ТОТ ТАМ?
— Он не заругается?.. Сейчас военное положение!
— Нет, нет! Не беспокойся!.. Мы с ним договорились. Материалы готовы. Осталось только ему передать. К тому же мы спрятали их в надежном месте.
— Так, так!.. Хорошо бы и оцепление сняли до утра.
— Снимут, — успокоил я его, — а если и не снимут, наш случай особый: мы отвозим больного в санаторий.
— Так, так, — снова пробормотал Панайотов, уставив взгляд на свои изношенные башмаки, которые он с вечера забыл снять. Пиджак с деньгами тоже, как был накинут на плечи, так и остался, и когда Панайотов двигался и случайно открывался внутренний карман, на нем поблескивала булавка.
На улице уже светало. Розовый свет заливал замерзшие оконные стекла. Ледяные фантастические узоры, нанесенные неизвестным художником, дрожали и искрились. Сквозь них ничего не было видно, и все же было ясно, что уже утро и что ночь медленно отступает перед морозным январским днем. Откинув голову на деревянную спинку дивана, Панайотов спросил меня тихим безжизненным голосом:
— Ну, так что же случилось?.. Убили его или нет?
Я вздрогнул. Посмотрел на окна, застланные ледяными искрящимися кристаллами, которые все розовели и светлели, и сказал:
— Я ничего не знаю. Может, и убили.
— Прожженный негодяй был, — продолжал Панайотов, — может быть, его и шлепнули.
— Завтра мы узнаем точно, — пояснил я, — если вывесят некрологи, значит, его ликвидировали… Если не вывесят, значит — нет.
Панайотов вздохнул. Голова его сползла на подушку, и он уснул, ничего больше мне не сказав. Я бережно укутал его одеялом, закрыв грудь и пиджак с банкнотами, которые он прижимал к сердцу. До утра оставалось мало времени. «Пускай поспит, — думал я, — всю ночь не сомкнул глаз, бедняга!»