Современный чехословацкий детектив
Шрифт:
Художник не сводил с них глаз, пока они шли через площадь, залитую ярким синеватым светом и совершенно пустынную.
Из тени деревьев в сквере у памятника павшим вышла какая-то женщина и решительно направилась к Войтеху Матейке.
На миг ее осветили фары машины, которая подъехала к площади с шоссе от Мезиборжи.
И женщина, и Матейка невольно отвернулись.
Водитель включил ближний свет, обогнул площадь и свернул в улочку, ведущую к замку. Машина миновала костел и остановилась у ажурной решетки главных ворот замка;
Запоздалый водитель, доктор Гаусер, огляделся и закурил сигарету.
— Никого нет, — сказал он.
— Почему, — отозвался с заднего сиденья женский голос, — почему мы должны корчить из себя идиотов, если собираемся в кино? Почему мы должны ездить в кино за десятки километров?
— Потому, — ответил он грустно, — что мы маленькие люди в маленьком городе, где тысячи глаз.
Ольга Домкаржова осторожно приоткрыла заднюю дверцу и, согнувшись, стала вылезать из машины. Вдруг она замерла и тихо вскрикнула.
— Что такое?
— Смотри-ка... Вон там...
— Где?
— На углу. Где дикий виноград.
Он вытянул шею.
— А-а. Это пан Штрунц, спит стоя.
Она вздохнула:
— Сумасшедший дом, да и только. Завтра придешь?
— Конечно.
Она проскользнула в ворота, которые открылись на удивление легко и бесшумно. И исчезла в тени стены, увитой плющом.
Доктор Гаусер наклонился и захлопнул дверцу.
Темная фигура на фоне зарослей дикого винограда шевельнулась.
А машина тронулась и проехала мимо.
Фигура покачнулась и погрозила кулаками вслед машине.
— Здесь теперь творятся странные вещи, — слышалось бормотание. — Но я, — человек ударил себя кулаками в грудь, — не боюсь ничего.
В мастерской была полутьма, горел один лишь высокий торшер с пожелтевшим абажуром из пергаментной бумаги. Окно было открыто.
Войтех Матейка сидел на круглом вращающемся табурете перед роялем, сложив руки между коленей и наклонив голову. Лысина его поблескивала в свете лампы. Он смотрел на ковер, на мыски своих ботинок.
— Я не понимаю, пани Рамбоусекова...
— В былые времена, Войта, мы были на «ты»!
— Да-да. Мы не виделись лет двадцать, а то и больше. Художник взмахнул руками. — Тебе не надо было идти ко мне, — сказал он недовольно. — Ни с того ни с сего, ночью.
— Ты с детства был его другом, моим другом. Чего ты боишься?
— Идет расследование... Мы все, понимаешь, все под подозрением. Ты поступила опрометчиво. Мы могли бы встретиться завтра утром.
— Так бы и сказал. Я пришла бы завтра.
— Не мог я тебе этого сказать.
Рамбоусекова сидела в кресле у окна, в тени.
Когда она наклонилась, рыжеватые волосы матово блеснули. В зеленом костюме она выглядела моложе своих лет. Довольно полная, глаза небольшие, запавшие, лицо слишком плоское, чтобы казаться красивым.
—
— Зря обижаешься. Я сварю тебе кофе...
— Лучше бы рюмку коньяку.
— Сейчас.
Он достал из старого шкафчика початую бутылку, две рюмки и налил. Поставил все на серебряный подносик и подал Рамбоусековой. Придвинул свое кресло поближе. Поднял рюмку:
— За встречу... И помянем его...
Она помедлила. Потом выпила залпом.
Он налил ей еще. И себе тоже.
— Сегодня ко мне приходили... Под вечер.
— Куда, кто?
— Домой, на квартиру. Я по-прежнему живу в Градеце, работаю на почте. Ко мне приходили из милиции. Не знаю кто, он представился, да я забыла, в форме такой, только я в званиях не разбираюсь. Извинился, спросил, я ли жена Болеслава Рамбоусека из Опольны. Я подтвердила и сказала, что мы уже больше двадцати лет живем врозь и за все это время я его не видела. Даже не встречалась с ним ни разу. Он поинтересовался, разведены ли мы. Нет, говорю. Мы как-то забыли об этом. Он сообщил, что мой муж внезапно скончался и я должна немедленно ехать в Опольну в отделение общественной безопасности. Я спросила, как Рамбоусек умер и вообще. Он ничего не знал. Или не хотел сказать. Ну я и поехала.
— Ужасно, — вздохнул Матейка и покачал головой.
— Что ужасно? — недоуменно спросила она. — Наверное, этот человек в самом деле не знал. В конце концов, он, может быть, ожидал слез, истерики или обморока и, наверно, обрадовался, что я говорила с ним по-деловому. Я обещала выехать первым же поездом или автобусом. Он поблагодарил и ушел. Первый поезд идет около шести. Здесь на станции все еще работает старый Вондрачек. Он мне и рассказал обо всем, и выразил соболезнование.
— Надо было сразу идти в отделение. Если за тобой следят... Вондрачек тебе все сказал? Как это случилось, как его нашли...
— Только то, что его нашли в парке и что он... В общем... Я не очень хорошо себя чувствую, Войтех...
— Ничего удивительного... Такой ужас. Я провожу тебя.
— Дело не в этом. Я дойду сама. Мне тут ни к кому не хотелось идти. Столько лет прошло, с тех пор как я последний раз была в Опольне. Камил Чернох вечно лез с нравоучениями, тронутый он. И всегда был такой. А ты старый добряк. Потому я и пошла прямо к тебе. Посоветоваться хотела.
— Господи Иисусе! О чем? О наследстве? — невесело засмеялся он. — Тут уж скорее с нотариусом надо...
— Нет. У меня есть сын. Ты знаешь.
— Знаю. Ему теперь двадцать два — двадцать три...
— Двадцать пять. Он женат, прописан у меня, а уже четыре года после женитьбы живет на Шпичаке, работает поваром. Ему там дали квартиру, живет с женой и ребенком. От меня не выписался, как обычно и делают, на всякий случай. С отцом, со Славой; он не общался...