Современный грузинский рассказ
Шрифт:
У него вконец испортилось настроение. Возвращаясь, он думал о том, что в жизни нередко встречаешься с улыбкой манекена, и если ты не владеешь искусством красиво лгать, если ты в самом деле поверишь в то, что за этой показной улыбкой нет ничего, кроме пустоты, плохи твои дела.
Жена уже накрыла на стол, расставила в вазочке цикламены. Она стояла перед окном и вязала жилет с хевсурским узором. Вот ее преимущества: дети, обед, вязание и… молчание, многозначительное молчание…
Когда он вошел, она отложила вязанье, и они, точно недавно познакомившиеся
— Прости, но я невольно все слышала, — сказала она спустя время. — Я так и знала, всегда чувствовала, что они разойдутся.
— Да, — сказал художник, — и это, вероятно, зависит не от нас. Разве в жизни все так, как нам хочется…
— И что ты собираешься делать?
— Ты о чем?
— Ты в самом деле понесешь ей цветы? Это ведь смешно.
— Смешно?..
— Конечно. Ты только разозлишь ее, и ничего больше… После всего этого красивые жесты бессмысленны. Представь себе, что мы расходимся, а ты в тот же вечер преподносишь мне цветы. Глупо. Я бы непременно выбросила их в окно.
— С таким характером ты должна была родиться королевой английской.
— Что поделаешь, это ирония судьбы, что я всего лишь твоя жена… — сказала она и робко улыбнулась, словно была виновата в чем-то. То была улыбка манекена… Наступило то состояние равновесия, которое уже не раздражало его, поскольку он понял, что только ради этой улыбки и нужна она ему, что именно эта улыбка облегчает и скрашивает ему жизнь. Сколько невысказанного оставалось за этой улыбкой, у каждого свое, сугубо личное, то, что уже не хотелось разменивать на слова…
«Резко, наотмашь… да, да, так и было…»
И чтоб больше не думать об этом, он поменял тему разговора:
— Пойди поинтересуйся, как там наша старуха, как бы не померла от тоски по кошкам…
И взял с тарелки ломтик посыпанного сахаром лимона.
Перевод В. Чубинидзе.
МАКА ДЖОХАДЗЕ
ШУМНЫЙ ДЕНЬ СТАРОГО ШВЕЙЦАРА
Дядя Ника был человек сверхчувствительный, хотя в испепеляющем шуме мирском он притаился под сенью тишины, которая нельзя сказать, чтобы была похожа на минутное замирание перепела перед тем как стать жертвой все разгорающейся страсти охотника, но не была схожа и с грозным безмолвием набухшей к непогоде тучи. И потому, наверное, он так бесшумно отстучал свои семь десятков лет, как бесшумно перебирают четки истаявшими пальцами греющиеся на солнце старики.
Кто знает, быть может, верил дядя Ника в тех поэтов-оптимистов, что как неистовые миджнуры [30] воспевают непокорность человека возрасту. Может, и вправду уверовал дядя Ника в запоздалую любовь… Кто его знает… Возможно, и совсем другими сказками тешил себя этот поседевший человек.
30
Миджнуры — влюбленные.
А
И сидел бы тогда Ника у горячего своего очага, пылающего, как глаза дэва. И обложился бы мягкими подушками — мутаками из гусиного пуха, и ох как сладостно заныли бы от тепла его стариковские кости.
Но нет, не мог дядя Ника жениться только ради теплого очага…
Не так уж давно, когда в маленьком городе закончилось-таки нашумевшее строительство одного дома, позвали скульптора и велели поставить по обе стороны парадной лестницы львов. Скульптор, разумеется, чувствовал, что хищники были бы архитектурным излишеством, нарушавшим гармоничность парадного входа, однако никому не было дела до того, что чувствовал скульптор…
И вот теперь старый швейцар стоял неотлучно в полумраке тесного гардероба за массивной парадной лестницей с пресловутыми львами и с утра до вечера следил за бедовым сынишкой одной из сотрудниц, боявшейся из-за газовой плиты оставлять ребенка дома. Львы помогали мальчику скоротать день.
С последним пальто, повешенным на положенный ему крючок, и еще одним «здравствуйте» в ответ на приветствие старый швейцар под стать степенному маэстро словно бы заканчивал чтение привычной партитуры.
И тогда пробуждались, всколыхнувшись и прорвав все преграды, мысли старого Нико, и струилась вдоль парадной лестницы ввысь знакомая безмолвная мелодия.
И если случалось, что в пестревшем множеством красок гардеробе не хватало хотя бы одного пальто, непривычное беспокойство охватывало старика. А в конце дня, когда у неосвещенного гардероба выстраивалась шумная очередь, старый швейцар у каждого спрашивал о том человеке, чье рабочее место зря дожидалось хозяина.
В один прекрасный день старик вдруг перепугается на улице, как зайчонок. Ощутит себя почему-то словно в раковине, вряд ли дойдет до его слуха даже перешептывание деревьев.
На пишущей машинке с виртуозным техническим мастерством отстукиваются то ли чьи-то безвестные замыслы, то ли ставшая уже каноном упрямая полифония идей и чувств.
Стоит у входа в огромное здание маленькая постаревшая женщина и пуще смерти боится открыть тяжелую дверь и переступить порог.
За порогом на какие-нибудь двадцать минут расстанется женщина с тоненькой, в потертой обложке тетрадкой. Машинистка, беспечно мурлыча, отстукает на некачественной бумаге излияния трепетной одинокой души.
Понесет отпечатанные стихи «поэтесса» и с детской наивностью оставит в редакции, откуда ее совсем недавно выпроводили: «Простите, гражданка, но рукописный экземпляр мы не принимаем».
Стоящую в фойе женщину выручит вопрос швейцара:
— Вам кого, уважаемая?
— Здесь где-то печатают на машинке, не правда ли?
— Это министерство финансов, — словно между прочим заметит швейцар.
— Да, понимаю, но должны же быть у вас машинистки. — Женская настойчивость прозвучала в ее голосе.