Современный грузинский рассказ

Думбадзе Нодар Владимирович

— Не можем ведь разойтись, не познакомившись толком, наша беседа пока что смахивала на материал для юмористического журнала.

— Лучшей беседы и не получится, — бросил я ему в лицо.

— Почему ж, все впереди… Вот увидите, еще разговорюсь.

— Лично я ногой сюда не ступлю…

— Посмотрим. — Он улыбнулся.

Я вышел злой, со лба струйками стекал пот. Полез в карман за платком, достал, вытер лоб, но в руке было что-то не то.

В руке был галстук.

4

На руководителе свитер, прекрасно связанный, облегающий крепкое, мускулистое тело, — женщины с ума по нему сходят, некоторые во всяком случае. Настоящий атлет! Ученый — и такая могучая стать! И речь у него весомая, убедительная, насыщенная терминами, сложная, отточенная, каких он только выражений не знает, просто ходячий словарь иностранных слов! Одно меня удивляет — и глаза и брови у него красивые, а все равно любит носить темные очки. И сейчас вот в них, сидит в кресле, читает поданную мною анкету и время от времени замечает: «Интересно, интересно…» Я ликую, ерзаю на месте, он дочитывает последнюю анкету, сейчас похвалит…

Между прочим, у меня одно поразительное свойство — стоит разволноваться посильней, и находит сонливость… Первые раза два я думал — случайность, но потом, когда это стало повторяться, обратился к знаменитости, тот внимательно прочел рекомендательное письмо, осмотрел меня и заявил, что ничего опасного не находит, истории медицины подобные случаи известны, и примечательно, что сонливость нападает только в предчувствии неприятности, но во время приятного волнения, в предвкушении похвалы, как, например, сейчас, сонливости не бывает. Сотрудникам я, конечно, не рассказывал о своей странной особенности, — разве поймут, поверят, — недолго думая объявят кретином, дураком, и все, пиши пропало…

Руководитель смотрит на меня с улыбкой, говорит: «Хорошо поработал, молодец…» Три слова сказал мне, и все три приятные — «молодец», «хорошо», «поработал». «Когда ты столько успел, а?» Я улыбаюсь, смущенно опускаю взор, а руководитель опускает мне на плечо руку и продолжает: «Отлично начал…» Какие знакомые слова, как будто я уже слышал их… Кто-то сказал их совсем недавно, только что… Да, вспоминаю, этот чудак — про какого-то там Эдмондо, который тоже «о-отлично начал, а как кончил…». — «Общее число анкет могло быть на одну больше, — говорю я руководителю, — но с тем типом невозможно было работать…» — «И бросил?» — «Да», — отвечаю нерешительно, но руководитель говорит: «Правильно поступил, если респондент не настроен отвечать, надо оставить его в покое и обратиться к другому… Респондентов сколько угодно!» — «Очень уж чудной был, — чувствую мрачнею, но все же пытаюсь улыбнуться, — обо всем судил с точки зрения художественной литературы… и то в узком смысле…» — «С точки зрения литературы, говоришь? — переспрашивает руководитель, слегка заинтересовавшись. — Это как же?» — «А вот так… — я начинаю вспоминать. — Ну вот, сказал, например, что у него отличные коммунальные удобства, поскольку имеет два книжных шкафа, полки с книгами и удобный светильник…» — «Ха-ха-ха, — обворожительно смеется руководитель. — Не знает, следовательно, что значат «коммунальные» удобства! А еще что?» — «А еще… — я опять вспоминаю. — Да… Спросил его о моде, какая нравится ему одежда, а он говорит, главное — с широкими карманами, чтоб любая книга умещалась, представляете!» — «Неужели? — бросает руководитель, почему-то встает и идет к окну, задумчиво смотрит на улицу. И продолжает, не оборачиваясь: — Это интересно… Что еще сказал?» — «Не пришлось сказать… Встал я и ушел». — «Встать и уйти всегда успел бы, — замечает руководитель, — но анкету заполнить следовало… Может, не желал больше отвечать?» — «Как не желал, — признаюсь я, — уверял даже, что мы опять встретимся». — «И он был прав! — говорит руководитель, представляете?! — Я объясню вам почему». Он прохаживается по комнате, шагает взад-вперед, я стою, слежу за ним. «И он был прав!», — говорит!.. Как это понять, что имеет в виду руководитель? И в предчувствии чего-то неприятного меня уже клонит ко сну, но тут я неожиданно вспоминаю еще: «Да, да, а какие, говорю, фильмы вам нравятся, а он — с титрами!» — «Почему?..» — «Наверное, потому, что титры надо читать!..» — «В такой степени любит литературу? Ого! — руководитель потирает руки. — Мы не должны упускать этого человека!.. — И опять шагает по кабинету. — Подумать только! — Он смотрит задумчиво и вдруг обрушивает на меня град вопросов: — И вы полагаете, что оригинальные ответы индивидуума, который воспринимает весь комплекс вопросов лишь под углом зрения избранного для себя характерного занятия, не лучше, не предпочтительнее массовых, шаблонные ответов? И вы полагаете, что можно относиться пренебрежительно к художественной литературе как таковой, отмахнуться от нее? Разве не приятно почитать иногда в тенечке, скажем, Диккенса? И разве не является чтение одним из наилучших видов культурного отдыха? — Тут руководитель делает паузу, и чувствуется, что мысли его переключаются на собственный будущий труд, — именно в этом случае вскидывает он голову, склоняя ее чуть вбок, и в тот миг становится неподражаемым, непреклонным… Даже сквозь его темные очки ощущаю, как пронзителен и суров его взгляд, и вдруг резко заявляет, представляете: — Извольте сегодня же отправиться к упомянутому респонденту и заполнить анкету в соответствии с его ответами, учитывая его желания, помните, в некоторых случаях показания интересного индивида могут представлять куда больший интерес, чем избитые ответы десятка иных людей, однако прежде я должен убедиться, что этот человек действительно чрезвычайно любит литературу, чтение — как один из видов культурного времяпрепровождения, а затем, если уж художественная литература действительно ярко-красной нитью проходит через всю его жизнь, следует выяснить, почему? — И, немного смягчив тон: — Ну, иди, займись им…»

5

Ноги не несли меня, но что оставалось делать, я вынужден был идти к человеку, который очень любил литературу. Улица шла под уклон, заледенела — хорошо еще, посыпана опилками, а то ходить было бы невозможно. И все же ступал осторожно и злился: «К кому, спрашивается, иду, какого черта мне там надо!» Настроение было премерзкое, и когда какая-то женщина поскользнулась, стало легче, я улыбнулся, но, очутившись у знакомого фотоателье, опять разнервничался, и напала зевота. В ателье горел свет, я собрался с духом, энергично толкнул дверь и застыл в замешательстве: внутри — никого! Я стоял, недоумевая, пока не услышал приглушенный голос: «Сейчас

выйду, печатаю снимки!» Присмотревшись, обнаружил узенькую дверцу, как раз там, откуда донесся голос. Я опустился в кресло и стал ждать. Неприятно ждать того, кого и видеть не хочешь. Обвел взглядом стены, — чуть ли не все фотографии взирали на меня прямо, лишь на некоторых снимках головы были повернуты в сторону или томно склонены вбок, особенно неприятен был назойливый взгляд очкастого ребенка, и я уставился на особу в глубоком декольте, но она с притворным равнодушием смотрела мимо… Вот-вот войдет респондент, я нервничаю, волнуюсь, волнуюсь все сильнее, наливаюсь тяжестью, тяжелею… обольстительная особа смотрит теперь в мою сторону, но мне уж не до нее, нет сил, я все тяжелею… желею… «Оставьте меня в покое», — то ли говорю, то ли думаю — сам уж не знаю, весь обмякаю, а она не отстает, легонько опускает руку на плечо и нежно, вкрадчиво: «Иано, иано…» — «Нет, нет», — то ли говорю, то ли думаю и расплываюсь, проваливаюсь… а рука все еще на плече, и тот же вкрадчивый голос: «Лиано, лиано…», отстаньте же, ничего мне больше не надо, только отстаньте, не мешайте, погодите… троллейбус несется по мокрой от дождя мостовой, липко шуршат шины, а она продолжает — вкрадчиво и лукаво: «Релиано, релиано» и хлопает в ладоши, я поднимаю веки, — обожаю аплодисменты и сам фотографирую ее, но она раздваивается, расплывается в фиолетовом фокусе, но отчетливо слышу: «Урелиано, урелиано…», и вижу ясно, наяву, — никакой особы, передо мной респондент! Уснул я, оказывается, а он тормошит меня за плечо и будит: «Аурелиано… Говорил же тебе, придешь, еще раз придешь, Аурелиано!»

6

Что за неодолимое свойство моей натуры — хочешь не хочешь, засыпаю в предчувствии неприятной встречи, засыпаю, сам того не желая, и никаких сил одолеть сонливость… Я все же не смущаюсь, поднимаюсь с места, говорю, оправдываясь: «Засиделся вчера за работой, до рассвета просматривал литературу». — «Садитесь, садитесь, пожалуйста, какую — художественную?» — спрашивает респондент, опять он за свое, хотя это хорошо — льет воду на мою мельницу. Вспоминаю указания руководителя и, окончательно просыпаясь, предлагаю: «Продолжим? Вопросы…», и он сразу соглашается: «Конечно, конечно…» — и, оборачиваясь к узкой дверце, говорит кому-то: «Приготовь пока раствор, Клим». — «Что еще за Клим?» — думаю я, и он тут же поясняет: «Ассистент мой…» Открываю портфель, кладу анкету на стол, осторожно зажимаю ручку в пальцах — подтекает она немного — и спрашиваю:

— Много ли теряете свободного времени?

Отвечает:

— Нисколечко!

Я поражен:

— Как же так?

Поражен и он:

— А почему я должен терять?

— А-а, вы меня не поняли, — вежливо разъясняю я, — разумеется, вы не хотите терять свое время, но ведь пользуетесь же общественным транспортом, заходите иногда в гастроном, в магазин, приходится готовить себе ужин или в столовой позав…

— Наоборот, наоборот, — перебивает он. — Это вы меня не поняли. Я действительно не теряю времени, когда стою в очереди, жарю себе яичницу или еду в трамвае…

— Каким это образом? — раздражаюсь я.

— А таким, — парирует он. — Вы думаете, любить литературу — значит только читать? А разве не надо осмыслить прочитанное? Какая разница — сидишь в трамвае или стоишь, думать можно в любом положении, даже во время стойки на руках.

— Да, но о чем?

— О том, что прочитал. Или о том, что вспомнится…

Ух, чтоб моему руководителю… И все же продолжаю:

— А если изволите быть не в духе?

— Хе-е, как раз тогда и надо думать, когда ты не в духе.

— Почему?

— Чтобы прийти в хорошее настроение.

Нет, ненормальный, он идиот какой-то… Да еще пялится и удивляется: «Господи, до чего вы похожи на Аурелиано-толстого… Ничего, если буду называть вас Аурелиано?»

Что он себе позволяет!

— Будьте добры, соблюдайте этикет, — высокомерно бросаю я. — Меня зовут Тамаз.

Он слегка разводит ладони и всем видом выражает покорность.

— Хорошо, Тамаз, хорошо, дорогой.

Я отвожу взгляд.

— У человека одно удивительное свойство, — задумчиво начинает он без всякого предисловия, и вижу, весь меняется — глаза не искрятся больше лукаво, передо мной другой человек, глубоко опечаленный, ушедший в свои мысли.

Задумавшись, он смотрит мимо меня и рассказывает что-то невероятное — о чем бы вы думали? — о жабе! Оказывается, жаба видит насекомое только в тот момент, когда оно движется — пронесется перед ней, жаба кинется на него, а если не мелькает поблизости насекомое, глаза ей застилает серая пелена, и это потому, оказывается, что мозг ее устроен крайне примитивно, — если б она замечала вокруг себя все, воспринимала все цвета, не вынесла б напряжения и умерла, не выдержал бы ее мозг.

— Человек же… — продолжает он. — Мозг же человека… Совсем иной у него мозг, человек именно тогда тупеет, когда не мыслит, когда ничего не видит, не воспринимает, не мечтает… Так что стоять в очереди вовсе не значит терять время — стой себе и размышляй, кто мешает думать… Хочешь не хочешь, всегда что-нибудь слышишь и видишь… Не верите? Закройте глаза, вот так… Ну, как? Видите?

— Нет.

— И не слышите?

— Нет.

— Напрягите слух.

Где-то капало, доносился далекий шум проехавшей машины.

— Ну, слышите?

— Да.

— И даже если закроете уши, все равно что-нибудь представится, так уж устроен человек. Попробуйте…

Заинтересовался я, знаете, зажмурил глаза, зажал уши. Сначала ничего не было, только мельтешили в черноте пестрые точечки, и назло респонденту я старался ничего не представлять себе, но вдруг передо мной отчетливо возник фотоаппарат на раскоряченной треноге, а когда открыл глаза, вздрогнул от неожиданности: невообразимо маленький, тщедушный юнец лет восемнадцати — двадцати — волосы зачесаны набок, невзрачный, проворный — яростно тер щеткой испачканный рукав, я недоумевал — откуда он вдруг появился? — и респондент сказал: «Ассистент мой, Клим».