Современный грузинский рассказ
Шрифт:
Как же я не сообразил — узенькая дверца была распахнута, я сидел, зажмурив глаза и зажав уши, и не мог, понятно, ничего заметить.
— Очень приятно, — бодро представился Клим, протягивая свою маленькую руку. Я подал свою, он пожал ее, глянул на мои пальцы: «Подтекает авторучка? Покажите». Я показал. Он сосредоточенно повертел ее, сдвинув брови, проворно достал из ящика пузырек, откупорил, смазал ручку желтоватой жидкостью, подул, покрутил и вернул:
— Извольте, все в порядке.
А респондент заметил, довольный:
— Горит, так и горит у него все в руках. — И снова обратился ко мне: — Увидели что-нибудь?
— Когда?
— Закрыв глаза.
— Да, фотоаппарат.
— Вот видите, даже фотоаппарат запомнился… — и взгляд его снова стал задумчивым, — А сколько романов, куда более интересных, чем любой аппарат на свете, ну, например, может, читали… О, их столько. О каком его спросить, Клим?
— «Мадам Бовари», — благоговейно произносит Клим.
— Да, хотя бы… читали «Мадам Бовари»?
— Э-э-э… Нет, — выдавливаю я из себя, он же, глядя в упор, спрашивает:
— Поверите в мою искренность, если выражу вам свое восхищение?
— Нет.
— Ну, тогда — мы лучше промолчим.
И даже Клим, этот молокосос, глядит на меня осуждающе, и хотя я редко краснею, чувствую, заливаюсь краской.
— Обязательно прочту.
— О-о, — произносит
И поскольку ему нужно было срочно отпечатать снимки каких-то энергетиков, выпускников десятилетней давности, мы прошли за узенькую дверь и там, в красном полумраке, продолжали беседу, а он проявлял при этом снимки. Отвечал коротко, ясно, спокойно, я воспользовался моментом и задал ему самый сложный вопрос, на который обычно никто не может ответить сразу: «Довольны ли вы жизнью?», но он тут же сказал: «Смотря с каким автором встречусь в тот день…» Мы разговаривали, а на белой бумаге, опущенной в раствор, прорисовывались чьи-то брови, губы, глаза, волосы. «Рождаются, — пошутил респондент. — Иногда такой интересный попадается тип, простите, но… вроде вас, ах, как вы похожи на Аурелиано до того, как он растолстел, ну до чего похожи, Тамаз мой… Этот вот, — он тронул пинцетом одного из «новорожденных», — выглядит безобидным человеком, но, представьте себе, попадаются и злые и негодяи, и самодовольных — не счесть, есть, понятно, и добрые, сердечные… Выступаю ли на собраниях? Нет, во-первых, нас, фотографов, редко собирают на собрания, а если б даже каждый день проводили собрания, все равно не выступал бы — не могу одни и те же слова говорить людям разных знаний, разного нрава, как можно одинаково говорить с двумя людьми, из которых один не читал, скажем… Клим, кого-нибудь из больших писателей… Да, не читал, скажем, Стендаля, а второй чуть не назубок его знает, — разве можно к этим двум обратиться одинаково? Клим, давай отпечатаем теперь вот этот негатив… Что же до следующего вашего вопроса — какая наука меня влечет, — затрудняюсь ответить, в науках слабо разбираюсь. Можно сказать сперва, какую не люблю? Ну, хотя бы математику. Бог ты мой, чье это лицо, Клим, просто невероятно — что за самодовольство! — И вглядываясь в мокрый снимок: — Ну чего он может стоить! Хотел бы знать, кто он, каков на работе, в семье… Клим, отпечатай его еще разок — повесим в ателье, на самом видном месте, — глядя на него, каждый поймет, как отвратительно самодовольство… Да, я говорил о математике… Известно, математика считается точной наукой, но далеко не всегда она такова. Приведу грубый пример: есть у меня знакомый — с детства его знаю, с малых лет он жил в довольстве, баловали его, нежили, вырос, бедняга, но и тогда родители не лишили его привычных благ, а он, несчастный, все равно вечно был недоволен, чем-то неудовлетворен, по сей день у него лицо голодного человека именно потому, что он всегда сыт, а если ты всегда сыт, разве познаешь чувство насыщения, и знаете, что он надумал, что подсказал ему его праздный ум? Решил представляться довольным, придал лицу самодовольное выражение, совсем как вот у этого на снимке…»
Клим внимательно слушает его и вдруг огорченно восклицает:
— Черт, передержал, темный совсем!
Оказывается, вовремя не вынул из раствора снимок, и лицо на нем выглядит обугленным, а человек, который очень любил литературу, замечает: «Не беда, Клим, бумаги у нас сколько хочешь!» — «Бумага-то есть, а передерживать все-таки не следовало…» — сетует Клим, респондент же, распознав в почерневшем снимке самодовольного типа, пренебрежительно бросает: «Подумаешь, беда, будто в академики его выбирали, а ты очернил! — и продолжает: — Так вот, о математике. Стоит, предположим, на улице этот набалованный субъект, самодовольный, а рядом с ним… Клим, назови большого писателя, одного из великих… О-о, лучшего и не назвал бы! Так вот, стоят рядом великий испанец, гордый, оборванный, голодный калека, и наш пресыщенный самодовольный болван, знакомец мой, это ничтожество, которое я вам только что описал, ничего, что они жили в разное время, и в ту эпоху встречались подобные типы. Стоят они, допустим, рядом — мысленно вполне можно прогуляться в глубь веков, — а мимо них проходит математик тех дней, посредственный или гениальный, неважно, и если спросят его — сколько человек на улице, а он ответит: «два…», то будет ли это верно, спрашиваю я вас?! Тот и этот составят «два»?! Один плюс один, да?! Нет, нет, иногда математика не бывает точной наукой, а вот в литературе, мой друг, подобная неточность исключена, хотя она и самая «беззаконная» наука. И слово «беззаконная» в данном случае означает совсем не то, что обычно. Никто не может сказать, что некогда по Испании разъезжали два всадника, нет, один — высокий, тощий — носился, не ведая покоя, а второй — низкий, толстый — тащился за ним… Вынимай, Клим, вынимай, опять очернил? Что с тобой…» — и усмехнулся.
Стоим в полумраке, беседуем, я заполняю анкету.
«Есть ли семья? Нет, семьи нет, была невеста, но после нее не могу жениться. С женщинами иногда встречаюсь, понятное дело, скрывать тут нечего, но жениться — нет, никогда не женюсь. Рассказать, почему? Попробую… Мы так любили друг друга… Пусть бы променяла на кого угодно, на любого — хлипкого, неказистого интеллигентика или мужика с заскорузлыми руками, на музыканта или рабочего, пусть даже на физика-лирика — нынче и такая разновидность появилась, кстати, никак не пойму, что общего между физикой и лирикой, кроме окончания, — рифмуются хорошо, — но нет, променяла меня на такого, какой мне больше всего претит — на самодовольного… Прошла с ним однажды мимо меня моя бывшая невеста — красивая таинственной непостижимой красотой, подобно слову «лазоревая», а рядом с ней — мужчина с таким отвратительным выражением лица, как слово… «объелся», я же стоял в стороне лишний, подобный слову «значит»… О, вынимай, Клим, вынимай, наконец-то получился…»
Стояли так, беседовали…
Руководитель смотрит на меня пристально, даже очки снял, смотрит в упор. Я характеризую анкету: ответ на каждый пункт обязательно связан с художественной литературой как таковой; руководитель то слушает меня, то явно думает о своей будущей научной работе — время от времени вскидывает голову, склоняя чуть вбок, и, выгнув одну бровь, устремляет взгляд в неведомую даль, лишь временами живо восклицает: «А-га… а-га, хорошо, хорошо!» Я подробно знакомлю его с записанными ответами — названный респондент не любит математику, потому что писатель Сервантес плюс какое-нибудь ничтожество не составят вдвоем числа «два», то есть один плюс один, что невесту у него отнял человек, такой же отвратительный, как слово «объелся», что он не теряет даром ни секунды, так как и в битком набитом трамвае можно размышлять о литературе, и добавляю: правда, лишь в узком смысле этого слова — только о художественной. Я излагаю руководителю все по
Мы шагаем по улице двое, руководитель и я, и хотя он волнуется, все равно ступает твердо, уверенно, пальто ладно сидит на его атлетической фигуре, волосы взбиты, взгляд пронзителен, и весь он чем-то схож с орлом — сильный, смелый. Мне приятно, радостно идти рядом с ним, вот так, бок о бок, плечом к плечу, как равный с равным, и мечтаю — повстречался бы кто из знакомых! Проходим улицы города, направляемся к человеку, который очень любил литературу. Руководитель берет меня под локоть и делится планом действий — сначала задаст респонденту несколько простых вопросов, связанных, разумеется, с литературой… Не вообще с литературой, а с литературой в узком смысле слова… Я вмешиваться в их беседу не должен, разве что обратятся ко мне, — тут одно опрометчивое слово может все испортить… «Ясно?» — «Конечно, конечно…» — «Вот так. И смотреть на респондента в упор не надо, чтоб не смутился, не смешался». — «Смутится, как же! — я горько усмехаюсь. — Мир перевернись, не смешается». — «Почему?» — «Не знаю». — «Это тоже интересно, — замечает руководитель. — И все же не смотрите на него». — «И не взгляну!» — «Нет, нет, нарочитость тоже ни к чему… Не будем впадать в крайности, поглядывайте на него время от времени». — «Хорошо, буду поглядывать время от времени, — обещаю я. — Вот пришли…» — «Ага! — руководитель стискивает мне руку повыше локтя. — Знаете что, Тамаз, я обожду снаружи, а вы предупредите его, что с ним желает побеседовать ваш коллега, старше вас по возрасту и выше по должностному положению, — если предупредить, он проникнется к нам симпатией, а я займу такую позицию, чтобы меня видно было из ателье — буду прохаживаться взад-вперед. Все понятно? — И неожиданно меняет решение: — Хотя нет, зайдем вместе…»
Человек, который очень любил литературу, фотографирует основательно декольтированную, дрожащую от холода особу: «Нет, не так, смотрите вверх, вверх, говорю, еще выше, поверните голову чуть влево, не напрягайтесь, не волнуйтесь, пожалуйста, вспомните что-нибудь приятное, ну, что-нибудь в самом деле приятное, детство, например, беззаботное, вольное, отбросьте себя назад, нет, не на спинку, мысленно отбросьте себя назад лет на тридцать… Э-э, на двадцать! Вспомните счастливое детство. Клим, скорей кассету, — плечи не мерзнут? Кассету, Клим, и давай сам вставляй — приучайся… О-о, Аурелиано наш пришел! Аурелиано до того, как растолстел! Здравствуйте! Я не вам, уважаемая, зачем кивнули, испортили позу, приподнимите голову, раскройте глаза пошире, напрягите веки, не так, не надо таращиться, о-о! — вот так, не волнуйтесь… а теперь вы слишком успокоились, перестали вспоминать лучезарное детство? Вспоминайте, ничего, что давно было… вам не холодно, не зябнете? Превосходно…»
Долго еще возился он с клиенткой, я думал, конца не будет. А потом все, кроме меня, занялись чем-то, засуетились: фотограф шарит по карманам, шлепает себя по одежде, роется в ящике, Клим спешит выключить слепящий свет — пусть лампы передохнут, возится с аппаратом. «Не знаешь, где мой карандаш?» — спрашивает его наш респондент. «Нет, — отвечает Клим, — в ящике был…», а руководитель тем временем, галантно улыбаясь, приближается к озябшей женщине, подавая пальто с пушистым меховым воротником, поднимает его вровень с ее оголенными плечами и говорит: «Наденьте, пожалуйста, простудитесь…» Прежде чем повернуться, чтобы продеть руки в пальто, женщина охватывает его мгновенным взглядом, и теперь даже по ее макушке — представляете! — по ее взбитым волосам заметно, что он ей понравился… «Нашли?» — «Нет, Клим, — респондент расстроен. — Не знаю, чем выписать квитанцию…» «Очень замерзли?» — обворожительно произносит руководитель, воркует, голос его обольстителен, красив, он пленителен. «Не-е, не очень», — говорит женщина, хорошенькая она, пухленькая. «В ящике смотрели?» — «Да нет там». — «Куда же запропастился?» — огорчен и Клим, а руководитель: «Но теперь вам тепло?» Женщина стоит потупившись. Руководитель средним пальцем изящно отворачивает манжету своей красивой рубашки и с важным видом смотрит на часы, а женщина, пользуясь моментом, охватывает его быстрым взглядом, но, опустив глаза, уже точно знает, какие у него брови, губы, нос, и он ей нравится, ах, как нравится, человеку же, который очень любил литературу, совсем не нравится, что карандаш исчез, он не знает, как быть. «Ну вот, вы и согрелись, по шее вижу, вам тепло, — продолжает руководитель. — Вы никогда не должны мерзнуть, вам всегда должно быть тепло», — и не сводит с нее глаз, ласкает глазами. Женщина прижимается щекой к меху воротника и будто избегает его взгляда, но он нравится ей, нравится, ах, как нравится, и не будь нас, так и кинулись бы друг к другу. «Может, у Аурелиано есть ручка?» — находит выход Клим. «А, в самом деле, — радуется тот, но вдруг вспоминает: — Нет, его ручка подтекает, может, у этого найдется? — кивает он на руководителя, который, склонившись к женщине, улыбается, заглядывая ей в глаза. — Извините, нет ли у вас ру…» — но руководитель не слышит, увлечен… И тут расторопный Клим находит заложенный в книгу карандаш, наш респондент выписывает квитанцию, протягивает клиентке, она собирается уходить — повязывается пушистым платком, руководитель галантно распахивает перед ней двери и помогает одолеть две невысокие ступеньки, подхватив под локоть: «Пока…» — и мы остаемся вчетвером, двое против двух, но фотограф еще не знает, что мы пришли вместе, принимает моего руководителя за посетителя, спрашивает: «Вам на паспорт или…», а руководитель, расплываясь в улыбке: «Нет, нет, я пришел со своим сотрудником…» — «С Тамазом? — удивляется респондент и вдруг вспоминает: — А-а, вы его руководитель — молодой, волевой, энергичный, тот, что о-отлично начал?»
— Да-да…
И вдруг респондент изумленно восклицает:
— Клим, мне кажется или в самом деле…
— Нет, не кажется.
— Поразительно! Какое сходство! Копия, да и только!
— Чудеса! — дивится и Клим, хлопая себя рукой по бедру. — Удивительно как похож!
— Я?.. На кого? — Руководитель смущен, но не подает виду и любопытствует, словно бы без особого интереса: — На кого-нибудь из актеров?
— Ах, нет, нет… — машет рукой респондент.
— На кого же?
— На героя книги! Бывает сходство, но такое?! Невероятно! Клим, да он вылитый Джанджакомо Семинарио, неужели тебе это не бросилось в глаза, Клим?