Современный польский, чешский и словацкий детектив

Фикер Эдуард

— А «Краковская десятка» ждет. Я, естественно, предпочитаю «Саксонию». В Польше «Десятка» -определенно раритет. Такой экземпляр можно искать целое столетие. Марка — на части конверта, имеет четыре гарантийных удостоверения, тщательно исследована.

— Любопытно, кто же у вас взял варшавские блоки и как этого… вашего Посла фамилия? Где он живет? Вы запомнили его фамилию и адрес, господин Канинхен?

— Что? Затратить более тысячи марок и не помнить? — возмутился он. — Это доктор Кригер! Почтовый ящик 14, Варшава, 41. Да, доктор А. Кригер!

При этом сообщении я врезался плечом в фонарный столб. Мы только что прошли

мимо почты.

— Прошу извинить, господин Канинхен, но я вспомнил, что должен послать домой телеграмму, — проговорил я не своим голосом. — Мы, кажется, прошли почту?

— Да, — ответил он, — из «Золотого корабля» человеку до всего близко. Давайте вернемся, а потом уже прямо пойдем к Винценцу — Он весело рассмеялся. — Посылайте телеграмму!

Зал Главного почтамта Мейсена был в эту пору пуст. Только в одном окошке принимали телеграммы. Я взял бланк и, когда Канинхен отошел в сторону, написал вверху адрес моего отдела в управлении. Ниже следовала единственная фраза:

«Посол — доктор Александр Кригер».

ГЛАВА 10

Мы снова вышли на мокрую от дождя Постштрассе.

— Вы бывали когда-нибудь в Мейсене? — спросил Канинхен, пытаясь идти со мной нога в ногу.

— Нет, не бывал.

— Паршивый город. Одни любители фарфора, любители… черепков! И долго, коллега, вы здесь задержитесь?

— Мне нужно уехать завтра утром.

— Ну, тогда к Винценцу пойдем кружным путем, чтобы осмотреть город, — решил Канинхен. — В марках и в архитектуре я разбираюсь. — Он выпятил грудь и с миной знатока начал объяснять: — Обратите внимание, отсюда город поднимается в гору, до самого замка. Каким бы путем мы ни пошли, мы обязательно выйдем на большую Рыночную площадь. Пойдемте сюда. — Он стал бодро взбираться по крутой улочке.

Все напоминало памятную ночь в Эрфурте, только после дождя все казалось свежим и таинственным.

Двухэтажные домики тянулись по обеим сторонам узкой улочки, а из крошечных двориков открывался вид на крыши ниже расположенной части старого города. Черепичные прямоугольники крыш с торчащими — самых разнообразных форм — печными трубами блестели после дождя. Справа и слева вонзались в небо шпили кирх. Едва видимый в тумане замок надвигался на нас, тянулись кверху два острых шпиля на башнях собора, стоящего на холме у замка.

— Туда можно попасть только днем. Вечером не пускают. А днем? Хо-хо! Вы могли бы увидеть все в радиусе десяти — пятнадцати километров, — пыхтел Канинхен. — И Эльба оттуда выглядит иначе, и виноградники, и все, что находится по ту сторону реки. А теперь… тихо! Остановитесь. Мы специально ради этого и пришли!

Мы остановились у дома, из окна которого падал свет. Канинхен взглянул на циферблат своих часов и крепко сжал мою руку.

Мы находились на уровне галереи, опоясывающей у самой вершины знаменитую башню мейсенского собора святой Афры. Казалось, нас отделяло от него лишь несколько шагов, хотя у наших ног зияла пропасть глубиной в три-четыре этажа. Зазвучали сначала одиночные, а затем постепенно переходящие в слитную мелодию звуки фарфоровых колоколов. Звуки неслись и кружились над крышами уснувшего города, как стаи порхающих птиц, оседали на холмах, где днем я видел виноградники, плыли к черной, покрытой туманом Эльбе и где-то там вместе с шумом волн сливались в незабываемую симфонию.

—

Это единственные в мире часы с фарфоровыми колоколами, — объяснял Канинхен. — Днем не слышно так хорошо, как сейчас. А все то, что вы увидели по дороге, разве забудется?

За поворотом, в нескольких метрах от нас, радугой вспыхнули цветные стекла средневекового домика с высокой крышей. На домике виднелось гнездо, и там под дождем стоял на одной ноге аист. Из дверей, ведущих на террасу, плыл аппетитный запах. А когда стихал ветер, даже слышалось шипение жарившейся рыбы.

— Читайте, дорогой коллега! — воскликнул Канинхен, в глазах которого зажглись веселые огоньки.

Между первым и вторым этажами я увидел нарисованную готическими буквами вывеску «Wincenz Richter».

Минуту спустя мы переступили порог мейсенского винного погребка Рихтера.

Господин архитектор чувствовал себя там как рыба в воде. Молодецким движением он сбросил с плеч свой плащ, повесил его на алебарду, служившую вешалкой, и, указав мне столик у окна, ринулся заказывать ужин.

В противоположном конце зала в освещенной фонарем нише виднелась стойка.

Я сидел как зачарованный. Заведение внутри напоминало средневековый кабачок: старинные табуреты, столы из твердого дерева, которое не впитывало ни жир, ни вино, на стенах разнообразное, возможно даже уникальное, оружие, в шкафах полно старинных чаш и кубков, и повсюду бочки и бочонки, насчитывающие по нескольку сот лет, дубовые стропила, почерневшие от сажи лучин, масляных ламп и сальных свечей. Две хлопочущие дородные девушки, несмотря на современное платье, выглядели, как Дульцинеи, воспетые трубадурами!

Тем временем в нише, полной кружек и зеленого стекла, появилась пышнотелая женщина в поварском колпаке.

— Две огромные щуки, Берта! — загремел маленький архитектор. — Где там Руди? Позвать немедленно Руди!

— Да-да, господин архитектор. — Женщина исчезла за кухонной дверью, а у стойки появился неуклюжий с виду кельнер лет двадцати.

— Руди! — воскликнул Канинхен. — Ты должен сейчас же наполнить бутыль вином из лучшей бочки! Сегодня я устраиваю пир! Понял?

— О да, господин архитектор! — подтвердил Руди.

Канинхен обернулся, осмотрел зал и двинулся в мою сторону. Он шел, выпятив грудь, задрав кверху голову, чтобы казаться выше, на ходу здоровался с приятелями, знакомыми ему, очевидно, по прежним гулянкам.

Руди, в коротких кожаных тирольских штанах, обойдя Канинхена, поставил на стол зеленую бутыль.

Так начался наш неповторимый пир, открытый тостом в честь «Баварской семерки».

— Такого вина, как у Рихтера, нет нигде на свете, — чокался со мной довольный, с разрумянившимися щеками господин архитектор.

Глаза его горели, как свечки. Он громко причмокивал, поглаживая себя по круглому брюшку, и говорил, говорил, говорил без умолку.

Я слушал и позволял доливать вино в свою кружку.

— Да, мой дорогой коллега, — говорил он с пафосом, — филателисты — это люди, вылепленные из особой глины! Мир принадлежит филателистам! Вот так! А все остальное — суета сует до скончания мира. Только этот небольшой, почти крошечный лоскуток бумаги достоин наших усилий и устремлений. В нем, как в линзе, концентрируется весь наш мир. Он переносит нас в страну счастья. Позволяет уйти от забот. Отвлекает от повседневных хлопот. Делает человека более благородным и возвышенным…