Сожжение

Андрюшкин Александр Павлович

Поверить в это поначалу было трудно, но этот Стронский ловил кайф именно на том, чтобы «доставать» и даже прямо пугать людей верующих, для чего все средства шли в ход, включая даже его внешность: не столько низенькую, округло-пузатенькую фигурку, сколько гигантские какие-то усы. Они не имели стандартных разлётных концов, как у Будённого, но отрастали вперёд, завешивая губы и даже представляя собой некую крышу над подбородком. Пищу Стронский должен был просовывать слегка снизу вверх, как бы под застреху этой крыши. Всё это Алексий разглядел в первую же встречу с ним – едва ли не самую тяжёлую. Причём этот «китовый ус» (такая фраза у Алексия родилась для усов нового управляющего) не был непрозрачен,

и губы Стронского были видны сквозь толстые, но редкие волосы его усов. И было видно то непередаваемо-насмешливое, тонкое выражение, которое мелькнуло на его губах при первом разговоре.

Дескать: что, мальчик, мечтаешь повторить святых? Не бывать тому! Не позволю!

…Об этом хотел бы рассказать Алексий отцу Георгию, но… Что-то подсказывало, что изливать душу даже близкому другу не нужно, – по крайней мере, начинать с этого не нужно. Лучше разговорить отца Георгия о его проблемах.

***

Он застал отца Георгия готовым к поездке в колонию Металлострой, в его двухкомнатной квартире в высотном доме, на Советском проспекте в Рыбацком. Матушка Ольга, жена отца Георгия, тоже была дома и занималась с двумя их детьми – семи и пяти лет. К ужину она ждала мужчин назад, а вначале они по-быстрому должны были съездить в тюремный храм в Металлострое – благо, отец Георгий был автомобилистом, и вполне довольным своим не новым, но пока ещё безотказным «Рено». Он, как всегда, начал укорять отца Алексия за то, что тот ещё не сделал этот шаг современного человека, а именно, не купил машину.

– Тогда меня вообще из Питера не выгнать будет, – отвечал, тоже, кажется, не первый раз одно и то же, отец Алексий. – Так хоть в Тихвине я от рейсовых автобусов завишу, а иначе – прыгнул за руль и вперёд, как вот ты.

– Я без машины никуда, – гнул своё отец Георгий. – Вот как бы мы сейчас эти посылки в тюрьму отдали? Через кого, на чём?

В багажнике они везли килограммов семьдесят разной всячины – часть подготовки к предстоящему в начале декабря церковному празднику. По будним дням отец Георгий служил в Гатчине, а по воскресеньям – в тюремном храме Металлостроя, до которого от его дома, на Советском проспекте, было всего минут десять езды.

Отец Георгий был хорошо знаком с начальником колонии в Металлострое, и их пропустили без досмотра. Храм выглядел довольно внушительно: с одной круглой чёрной главкой над главным зданием белого цвета и с отдельной колокольней с чёрным шатром, тоже с круглой главкой наверху. К храму примыкал ещё и «Культурно-просветительский центр», куда отец Георгий вызвал двоих заключённых – один из них был старостой прихода, второй тоже из числа активистов – и отдал им посылки. Здесь же имелась и кладовая с решёткой, куда сложили пачки с книгами и не портящуюся еду.

Алексий, почти не прислушиваясь к их разговору, думал о своём, но мимоходом отметил разницу отношения к миру людей, живущих в колонии и только что приехавших с воли. Вроде бы, у этих з/к было и радио с телевидением – мобильные телефоны, правда, были в колонии запрещены, как и интернет, – но письма на бумаге доходили, и всё-таки отрезанность их от мира чувствовалась. Как жадно дрожали их руки, когда они перебирали пакеты с подарками, и как этот здоровяк-староста упрекал отца Георгия, что тот не привёз шариковых ручек…

– Ну что же вы так? – здоровенный детина, староста говорил неестественно тонким, плаксивым голосом. – Нам же писать нечем! Хорошо, что бумагу не забыли. А конверты?

– Конверты вот.

– Слава Богу! Хоть письма ребята напишут, а то ведь нечем писать и не в чем отправлять!

Пока эти трое разбирались со списками заключённых на получение подарков, отец Алексий

побродил по культурному центру. Довольно большой зал со столами для чаепития – наверное, человек на двести, если очень плотно всех посадить. Всего в колонии Металлостроя содержалась одна тысяча заключённых, церковь была рассчитана человек на сто-двести, но, как говорил отец Георгий, по воскресеньям приходило всего человек тридцать.

Основная проблема этого тюремного храма состояла в том, что у з/к не хватало денег, иными словами, служение здесь было для священников только послушанием, местом не хлебным. Это вблизи от Питера, а что говорить о нищете Тихвинской тюрьмы! Там тоже организовался приход, но священники в него не торопились, ибо и сами-то оба тихвинских монастыря – мужской и женский – отнюдь не процветали, а в тюрьмах з/к смотрят на церковь как на источник обогащения. Вот эти самые посылки для них очень важны, а кроме того – освобождение от работ и всякие послабления в режиме для тех, кто назовёт себя «активом церковного прихода». Печально всё это было; таким ли представлялось церковное будущее, когда, например, этот храм в Металлострое открывал сам тогдашний патриарх Алексий в 1992 году? С тех пор этот храм так и остался едва ли не единственным специальным церковным сооружением в местах лишения свободы всей России. В остальных колониях и тюрьмах церковь представляла собой закуток, часть помещения или, в лучшем случае, специально отведённую для неё комнату.

Однако отец Георгий ничего печального в положении Церкви не видел; он бодрился и укорял Алексия за «грех уныния». И на обратном пути из Металлостроя в Рыбацкое Алексий коротко пожаловался ему на нововведения епископа Мефодия… Мог бы долго изливать душу, да поездка была короткая.

Суть конфликта в монастыре была проста и безнадёжна, и именовалась «заменой команды». Почти восемь лет Алексий проработал с нынешним наместником, престарелым уже отцом Иваном Байковым, и все эти годы они никак не могли закончить простую, казалось бы, вещь: заставить съехать прежних жильцов с монастырских площадей в предоставляемое им качественное жильё. Две семьи держались за домики с участками, и ещё три семьи занимали первый этаж монастырской «зимней» гостиницы, не позволяя её, как следует, отремонтировать.

На памяти Алексия, человек пятьдесят благополучно съехали, но эти последние представляли собой типичных склочников, верящих в то, что они смогут содрать с монастыря запредельные суммы. Год за годом тянулись суды, этим людям предлагались разные варианты переселения. Последним предложением был целый обновлённый дом в другом районе Тихвина, но они и в нём нашли недостатки. Дескать, дом этот когда-то был административным зданием закрытого ещё в советскую эпоху мясокомбината, а по соседству есть якобы старый скотомогильник. Силиконовая кирпичная кладка дома якобы пришла в негодность и лишь поверхностно зашита новым красивыми панелями.

Что ж, в предложенном жилье, действительно, можно было найти изъяны, но несомненным было и то, что эти люди сопротивлялись из принципа, желая сделать монастырю пакость.

Алексий чувствовал, что ещё год, максимум два, и монастырь бы их «дожал», но новый наместник вдруг распорядился отозвать судебные иски. И Вилович ему вторил: «Зачем вы людей кошмарите? Пусть живут, где живут, а предлагавшееся им новое здание монастырь возьмёт себе».

На первый взгляд, это был христианский поступок: закончить всё по любви. Но Алексий понимал, что новая команда принесла с собой тот дух презрения к христианской вере, который под видом любви разрушает церковь. Например, новый наместник распорядился не препятствовать женщинам приходить на богослужения без платков. «У нас что, средневековье? Надо соразмеряться с духом времени».