Созвездие Кита. Орбиты
Шрифт:
Это с нами всегда что-то категорично «не то»,
Потому что мы и в благодетели видим развод.
Это мы, что ни делаем – кажется, будто насмарку,
И, когда оно заколебёт, выдыхаем селитру.
Это мы разоряем крутые московские парки,
Потому что не знаем, что может быть чище спирта!
Это мы. Это я. Это вы. На засохших окраинах,
Затыкавших аппендиксами ляжки длинных заторов,
Обитают
Это мы. Мы сильнее всего дорожим этим городом.
Крутишься, маешься, дёргаешься, и невольно
Осознаёшь – между мелкими тучными взвесями
Нету тебя. И меня. Никого. Только
Холодно, пусто и весело.
Шаришь по дну, песчинки влезают под ногти
Старой заезженной песней. Пусть не до песен,
Но всё равно что-то крутится, что-то, вроде:
«Холодно, пусто и весело».
Крепко хватаешься – мимо, бросаешься – мимо,
Кажется – нахрен утонешь во всём этом месиве,
Хочешь отлив. Вспоминаешь, что перед отливом
Холодно, пусто и весело,
Злишься… А злоба – одно, что останется значимо.
Время пройдёт – там и злоба покроется плесенью.
Это затем, чтобы не приходилось откачивать.
Холодно. Пусто. И весело.
Постапокалипсис – это если
Время не топчется и не мнётся,
А протекает меж пальцами вместо
Воды из-под крана.
Постапокалипсис – колкий ветер,
Занял нагретое место под солнцем
Вместо тебя, вместо всех, кто метил.
Бледный подранок
Выползет из канавы вряд ли.
Пятна следов заметает пылью.
Это не первое января
И не сон под веками,
Постапокалипсис – это значит,
Не было тех, кто, конечно, были,
И не подранок в канаве плачет –
Здесь плакать некому.
Постапокалипсис – это кто-то,
Тот, кто не может не отзываться,
Не отзывается через холодное,
Доброе, вечное.
Постапокалипсис – чёрный ноготь
На обмороженном белом пальце.
Постапокалипсис – это не впроголодь,
А незамеченно.
Только не думай, кого на колья,
Кто и зачем заварил эту кашу,
Тут никого и никто не неволил.
Белого цвета
Хаты, нарочно зависшие с краю.
Постапокалипсис – это страшно.
Только никто никогда не признает,
Что мы уже там.
Я лежу и рассматриваю под потолком
Непонятное и невнятное, ни о ком
Толком – просто обрывки сюжета вскользь и
Беседую с
«Г-д-е-т-о-т-ы-т-у-т».
Отвечаю ей полифонией:
– Не глупи, посмотри – все эти сюжеты мои, или
Будут моими, были моими, но знаешь, я
Так хочу и стараюсь, но до конца понять
Не могу – кто я, где я, какое мне место в них…
Лампочка замолкает и больше не говорит…
Никакого ответа, что приводит к привычной панике,
Только утро опять отражается в нити накаливания,
Под спиною иголки разбудят меня, и вот уже
Разгоняется несмолкаемый шторм под кожей.
И когда, примиряясь с этим, шагну под шквалистый
Недозимний, переосенний ветер – останется
Только тусклая дробь, сигнал:
«Н-и-ч-е-г-о-н-е-б-о-й-с-я».
Это лампочка благословляет меня на Морзе.
Пётр Хазановский. Пётр Кифа
Santa Golyanovo
От старого пруда пахнуло илом,
Вода стоит, как плавленый гудрон.
Потухший дом торчит большим зубилом.
Свет фонарей спускается на дно.
Гольяново остыло и уснуло,
Сложив своих прохожих под матрац.
Сны разбежались торопливым гулом.
За ними гнался одинокий КрАЗ.
Он зарычал, как старый пауэрлифтер
И раздавил осеннего жука,
Который так хотел увидеть Питер
И брызнул на ботинки мужика.
GoodOk
На вокзале воет поезд,
Курит горький фимиам;
Город уезжает, то есть,
Уезжаю сам.
Я оставлю тут беспечность,
Неумелые дела,
Глупости про боль и вечность,
Женские тела.
Там, где сладкая молока,
Там, где велики звенят,
Ждёт несчастное далёко,
Только не меня…
Виниловые нимбы
Его тянуло к тёмным образам,
Огням притвора дымного, и всё же
Он шёл туда, где егерский бальзам
Мешают с пивом выпуклые рожи.
Туда, где кружит мутную толпу,
Где можно спорить с дураком прохожим,
И потемнеть лицом, когда во лбу
Под утро бродят выпитые дрожжи.
Кутят герои городского мифа,
Извечно куролесит мир теней.
Знай своё дело, старая олифа,