Спартак(Роман)
Шрифт:
— Как!
— Да, великий Красс нашел любовь.
Тогда Гракх сказал нарочито медленно, — Черт возьми, Флавий, если ты разболтаешь об этом деле, если оно когда-нибудь всплывет, если я когда-нибудь услышу, что-нибудь сказанное об этом в любом месте, так помоги мне Бог, я увижу, что ты распят.
— Что это за способ предостеречь? Ты не Бог, Гракх.
— Нет. Нет, даже отдаленно не связан с кем-либо из богов, вопреки притязаниям некоторых из наших высокородных полоумных. Нет, и все. Но я настолько близок к Богу, как никто никогда в Римской политике, и я достаточно близок, чтобы вставить тебя в рамку, Флавий, и увидеть тебя на кресте. И если кто-нибудь об этом узнает, я сделаю это. Попомни мое слово.
IV
Во второй половине следующего дня, Гракх отправился в бани, политически целесообразный акт, не лишившийся своих наград. Все больше и больше общественные бани
В хорошую погоду весь Рим был днем вне дома. Через час после полудня, даже сокращалось число Римских рабочих; было проще не работать лишних часов, жить на пособие по безработице. Дневное время принадлежало свободному человеку; рабы работали; Римский гражданин отдыхал.
Однако Гракх мало интересовался играми, и только изредка гонками. Он несколько отличался от своих коллег тем, что не мог смотреть на драму двух голых мужчин, с ножами в руках, режущих друг друга, пока они не превращались в ужас разорванной плоти и струящейся крови. Он также не видел удовольствия в наблюдении за тем, как человек извивается в рыбацкой сети, в то время как его глаза были выколоты и живот пронзен длинными рыболовными вилами. Время от времени, во второй половине дня, он наслаждался гонками возниц, но гонки на колесницах, становились все более и более физическим состязанием между соперничающими возницами, с вечно неудовлетворенной аудиторией, если голова не была разбита, или тело раздавлено, они только скучали. Дело не в том, что он был более мягким, чем другие люди; просто он ненавидел глупость, и ему эти дела представлялись чрезвычайно глупыми. Театр он вообще не понимал, и посещал только формальные открытия, где он должен был появиться как городской функционер.
Его наибольшим удовольствием во второй половине дня была прогулка до бань, через грязные, извилистые, бесконечные улицы; его любимый город. Рим, он всегда любил; Рим был его матерью. По его словам, его мать была шлюхой, и он был изгнан из чрева матери в грязь улицы. Но до сих пор он любил эту мать, и эта мать любила его. Как он мог объяснить Цицерону, что он имел в виду, пересказывая ту старую легенду? Цицерону пришлось бы сначала полюбить Рим, и такая любовь должна сочетаться со знанием, как гнусен и зол этот город.
Эта гнусность и зло были понятны Гракху. — Почему я должен идти в театр? — спросил он однажды одного из своих друзей интеллектуалов. — Могут ли они поставить на сцене то, что я вижу на улицах города?
Было на что посмотреть, ладно. Сегодня он проделал это почти церемониально. Будто он спросил себя, — Когда еще мне удастся погулять так снова, когда?
Сначала он пошел на дневной рынок, где в палатках торговали еще час, прежде чем закрыться. Нужно было пробиться через толпу визгливых женщин, чтобы идти по этой улице, но он осторожно прошествовал сквозь них, огромный в своей белой тоге, как большой военный корабль под легким ветром. Вот чем питался Рим. Здесь были горы сыра, круглые сыры, квадратные сыры, черные сыры, красные сыры, белые сыры. Здесь вывесили копченую рыбу и гусей, забитых свиней, говяжью грудинку, нежных ягнят, угрей и сельдь, засоленная в бочках, бочки с соленьями, пахнущие так остро и приятно. Здесь были кувшины масла с Сабинских холмов и из Пицены, чудесные Галльские ветчины, свисающая отовсюду требуха, большие деревянные чаши с потрохами.
Он задержался у овощных прилавков. Он помнил время, когда каждый крестьянин на двадцать миль в округе имел свою собственную садовую тачку и когда весь Рим вкушал чудесное разнообразие овощей, привозимых на рынок. Но теперь латифундии интересовали только денежные культуры, будь то пшеница или ячмень, а цена на овощи вышла далеко за пределы покупательной способности любого, кроме правящего класса. Тем не менее, на одном из них обнаружились груды редиса и репы, салат пяти сортов, чечевица и фасоль, капуста, кабачки, дыни и спаржа, трюфели и грибы — большое, красочное разнообразие овощей и фруктов, груды Африканских лимонов и гранатов, желтые и красные, такие яркие и сочные, яблоки, груши и фиги, привезенные из Аравии, виноград и дыни из Египта.
— Какое удовольствие просто смотреть на это! —
Он прошел через окраину Еврейского квартала города. Иногда он занимался Евреями, как политик. Что за странные люди они были — так давно в Риме и все еще говорят на собственном языке и поклоняться своему собственному Богу и все еще бородаты и носят эти свои длинные полосатые плащи, независимо от погоды! Никто не видел их на играх или гонках; никто не видел их в суде. Их почти никто не видел, кроме жителей их собственного квартала. Вежливые, гордые, отчужденные — В свое время, они высосут из Рима больше крови, чем Карфаген, — часто думал Гракх, увидев их.
Он подошел к проходной улице и встал в стороне от витрины, когда мимо протопала Городская Когорта, стуча в барабаны и дуя во флейты. Как всегда, дети побежали за ними, и, как всегда, он мог просто взглянуть из стороны в сторону и увидеть, наблюдая парад, Арабов, Сирийцев, Сабинян.
Он подошел туда, где возвышающиеся многоквартирные дома уступили место садам и свету, мраморным портикам, прохладным сводчатым аркам и широким проспектам. На Форуме, уже собрались игроки в кости. Азартные игры были в Риме, словно болезнь, а кости были худшим проявлением болезни. Каждый день, по всему Форуму толпились игроки, перекатывая кости, молясь с костями, обращаясь к костям. У них был собственный язык. Бездельники, праздношатающиеся солдаты, четырнадцати и пятнадцатилетние девочки, которые были повсюду в городе, ничего не делающие, плодящиеся в грязных маленьких квартирках, живущие, как жили их родители, на пособие, и не занимающиеся ничем, кроме равнодушной проституции. Он слышал, что многие из этих девушек ложились с мужчиной в постель всего за стаканчик вина и кодранты, самую мелкую монету в обращении. Когда-то он и многие другие считали это явление ужасным и чудовищным, но в эти дни, когда тень стыда не падала на добродетельного женатого мужчину, который держал дюжину рабынь, приласкать его перед сном, это уже перестало быть вопросом для беспокойства или дискуссий.
— Мало-помалу, — подумал Гракх. — Целый мир подходит к концу, но мы никогда не перестаем удивляться этому. И почему мы должны? Это происходит так медленно, а жизнь так коротка!
Здесь и там он приостанавливался, чтобы посмотреть одну из партий в кости. Он мог вспомнить, как играл в кости, когда был подростком. Тогда вы не могли нормально жить на пособие, и были определенные вопросы этики, которые заставляли гордого человека отказаться от пособия, даже если это означало голод.
Теперь он подошел к баням. Он тщательно спланировал свой приход. Шансы были три к одному, что Красс будет сегодня в банях и что он прибудет примерно в это же время. И, конечно же, когда Гракх вошел в аподитерию, как назывались раздевалки, Красс был уже там, разделся и остановился, чтобы полюбоваться своим длинным, худощавым телом в высоком зеркале. Комнаты заполнялись. Здесь был интересный срез городской жизни, котел для политической мешанины, немного праздных особ голубых кровей, но обладающих достаточной политической властью, чтобы сдвинуть город с его оснований, банкиров и могущественных купцов, административных боссов, импортеров рабов, манипуляторов голосами, галерея мелких подручных боссов и лидеров банд, важное сенаторское собрание, даже ланисты, один или два, трио бывших консулов, магистрат, один или два актера и кружок из десятка важничающих военных. Они смешивались с достаточным количеством людей, не имеющих особого значения, поддерживающих демократию бань, о которой Рим важно похвалялся. Цари и сатрапы Восточных земель никогда не могли преодолеть тот факт, что правители Рима — что означало, правители мира — так небрежно смешались с рядовыми горожанами, и так равнодушно шествовали по городским улицам.
Периодически поглядывая на Красса, Гракх сел на скамью и позволил рабу снять с себя обувь. Между тем он отвечал на приветствия, кивал и улыбался, вставляя слово здесь, слово там. Спрошенный, он дал совет, кратко и решительно. Он также высказал суждения, когда его спросили, краткие и определенные мнения о беспорядках в Испании, ситуации в Африке, о необходимости нейтралитета Египта — этой вечной житницы города — и проблеме, что делать с непрекращающейся Еврейской провокацией в Палестине. Он успокоил торговцев, которые хныкали, что цена на рабов будет продолжать падать, пока не разрушит экономики, и он развенчал слухи о том, что армия в Галлии планировала переворот. Но все время он наблюдал за Крассом, пока, наконец, миллионер, все еще голый и демонстрирующий свою стройность, достаточно не нагулялся. Красс не мог противостоять искушению, постоять для публичного сравнения, при раздевании Гракха. Когда рабы совлекли с политика тогу, человек-гора был раскрыт, но все же впечатлял. Когда явилась туника, вид слишком толстого человека был хуже любой незатейливой наготы. Странно, что Гракх никогда прежде не стыдился своего тела.