Шрифт:
У земли под сердцем (предисловие)
Родился я в Молдавии, в Кишиневе. Отец умер, когда мне было пять лет. В детстве я мечтал стать художником. Наверное, потому, что дед писал картины, дочери его стучали молоточками чеканщиков, а дядя — материн брат, старавшийся заменить мне отца, Борис Георгиевич Несведов, — прошел с винтовкой и кистью по дорогам войны до Берлина. Там он штурмовал рейхстаг, а потом, сидя на лафете разбитой пушки, рисовал его расстрелянные стены.
В апреле — мае сорок пятого, вспоминает ленинградский художник В. А. Андреев, Ставка Верховного Главнокомандования
И вот пал Берлин. Поднялась на центральной магистрали Тиргартенпарка монументальная трибуна. Парад, к сожалению, по каким-то причинам не состоялся, но трибуна продолжала стоять, притягивая к себе бесконечные экскурсии воинских подразделений. Стоя на ее торжественных ступенях, фотографировались тут на память целые батальоны. И автором уникального сооружения был мой дядя — фронтовой художник и боец Борис Георгиевич Несведов!
Какой мальчишка не гордился бы этим? Мог ли я не мечтать о судьбе художника?
И каждый день теперь, после возвращения дяди с войны, я старался проснуться чуть свет, на цыпочках крался мимо спящей матери к дверям, чтобы выскользнуть во двор и отправиться на кладбище рисовать.
Но почему же на кладбище? Дело в том, что оно напоминало музей под открытым небом. Тут были могилы современников Пушкина, в густой траве прятались их склепы с белыми ангелами; за решетками беседок на черных мраморных, с синими молниями прожилок постаментах стояли чопорные бюсты гусаров, драгунов, каких-то княгинь и миллионерши-зеленщицы. На земле покоились толстые плиты известняка с затейливыми письменами турецких, греческих, сербских, болгарских и бог его знает каких еще могил!..
А рядом стояли строгие пирамидки с красными звездами и в желтых гильзах от снарядов горели гвоздики.
Дядя часто рассказывал мне о военных буднях, о том, как ходил в разведку за «языком»; читал стихи, мягким баритоном пел фронтовые песни, и перед моими глазами опять вставали картины, увиденные во время войны. В привычные рамки холста они почему-то не укладывались. И появлялись строки, которые не приходилось выдумывать:
Я рос балованным мальчишкой — На всех в концлагере один, Худой, в залатанных штанишках, Страны Советской гражданин.Война застала меня на перроне вокзала в Бендерах. Сполошно гудела сирена, кричали, захлебываясь, паровозы, метались люди. С ноюще-звонким свистом неслись на город самолеты.
В несколько минут всё перемешалось — дым, вспышки, звон бьющегося стекла, отчаянные крики.
В памяти навсегда осталась высокая фигура красноармейца. Он стоял на перроне, широко расставив ноги в серых обмотках, и деловито целился из трехлинейки в черный крест на желтом крыле самолета. Вокруг плясали фонтанчики пыли, поднимаемые пулями, падали острые осколки, а он стоял, словно это его не касалось.
И
А потом была длинная дорога эвакуации. Тревожные дни, бессонные ночи, бомбежки, пустые овечьи кошары.
Детство мое было «военным». Иначе, собственно, его и не назовешь…
Где-то на железной дороге, у полустанка, из нашего товарняка, светившегося дырами от пуль, вдруг высыпали на землю все пассажиры, даже старые и увечные. На соседних путях стоял разбомбленный состав. Он вез детей. И вот теперь этот поезд был уничтожен.
Словно сорванные шляпки белых грибов, валялись на развороченной земле панамы.
Наш товарняк продолжал ползти на восток, а люди, сняв головные уборы, опустив головы и стиснув зубы, молча шли рядом, отдавая дань скорби тому, что осталось от детского эшелона.
В память врезалась рыжая воронка и на ее дне — голубые сандалии…
Та бомба разнесла, разметала мой смех, сожгла мое утро, опалила день…
И снова бежал товарняк, снова охотились за ним черные кресты и бомбы пытались вырвать из-под него землю.
Оккупанты настигли беженцев на Северном Кавказе, в казачьей станице.
Нас — молдаван, русских, украинцев — погнали по этапу, на прежние места жительства.
Село Богдановка, Южный Буг, концлагерь…
Вот что рассказывает об этом уцелевший от расправы мой земляк Климов Борис Филиппович: «Жизнь лагерников была ужасна, в свинарнике, где раньше помещалось около 200 свиней, находилось свыше 2000 человек, вместо подстилки для свиней осталась только прелая солома, на которой лежали люди, в том числе старики и дети. Значительная часть людей находилась под открытым небом. Арестованные полностью были лишены пищи, воды и утоляли жажду снегом».
Такое это было место. На восточной окраине совхоза «Богдановка» землю рассекал глубокий овраг. Этот разлом вел к Бугу. Заключенным приказали возвести земляную плотину, чтобы задержать потоки крови, струившиеся по склонам оврага в реку.
Жертвы карателей падали с обрыва в огромный костер, сложенный из дров, камыша и соломы. Детей бросали в огонь живыми. «Рабочие бригады», составленные из тех, кого ждала смерть, стоя в лужах крови, складывали тела расстрелянных штабелями на костер.
Прошла война, а я, мальчишкой видевший рождение и смерть, долго не мог привыкнуть к мирной жизни. Громкий смех казался мне издевательским; гремел весенний гром, а глаза искали укрытие; пролетал, звеня, шмель, а голова сама уходила в плечи; солнце по утрам слепило вспышкой взрыва; вой ветра за окном звучал плачем женщины, получившей похоронку. А после слов диктора радио «Говорит Москва» я, обмирая, еще не один день ждал сообщения Совинформбюро…
Уже целое поколение вступило в жизнь после окончания Великой Отечественной, а о ней не перестают думать, писать, переживать ее боль. Слишком велика была мера народного страдания!
Награды Родины все еще находят героев, встречаются в лесу у костров бывшие партизаны, ведут поиск погибших и пропавших без вести красные следопыты. В Молдавии это движение развито, и далеко за ее пределами известна Валя Савельева, вернувшая нам свыше девятисот имен павших героев.
Спасти имя! Это ли не подвиг?..