Спасти огонь
Шрифт:
По лицу я видел, что ты хочешь дать ему пощечину и напомнить, кто тут главный. Он впился в тебя взглядом, и тогда я впервые уловил страх в твоих глазах. Именно тогда тебя свергли с престола. С той минуты в доме распоряжался мой брат.
Никакого скандала не было: ты просто смирился, что утратил контроль над младшим сыном. А вот я, по правде говоря, так и не перестал тебя бояться. Своей личностью ты подавлял меня, да и после смерти
Зигмунд Фрейд правильно написал в «Тотеме и табу», что дети должны символически или по-настоящему убить отца. В твоем случае этот процесс начался со слов: «Чтобы ты перестал вопить, как мартовский кот» — и закончился настоящим убийством. Совокупление великого мачо прервал один из его отпрысков. И ты не стал сопротивляться, ты съежился. Развернулся и вышел из кухни. А брат сказал тебе вслед: «И впредь не шумите так, когда трахаетесь».
Ты убрался в спальню. А по дороге, видимо, начал обдумывать месть. Он получит по заслугам в самый неожиданный момент. Этой тактике тебя научила улица. Только вот моего брата она тоже кое-чему научила. Он знал, что рано или поздно ты захочешь взять свое. И ни на секунду не расслаблялся. Новый властитель неусыпно следил, чтобы ты не отобрал трон обратно. Твоим унижениям настал конец, как и театральным сценам секса с мамой.
Хосе Куаутемок утвердился во власти. Я завидовал ему и одновременно желал, чтобы ты его уничтожил. Я скучал по старому порядку, при котором ты нами повелевал, а мы дружно склоняли головы. Меня бесило, что это у брата хватило смелости противостоять тебе, а не у меня. Вы вдвоем окончательно загубили мне жизнь. Не в силах выйти против тебя, я экстраполировал твою фигуру на мир бизнеса. Когда я побеждал конкурента или даже партнера, я как бы побеждал тебя. Давя их, давил тебя. Было одно маленькое отличие: ни один из них ни в чем не провинился передо мной. Они не понимали, почему я так жажду покончить с ними, иссушить их компании, истребить их. Мне нравилось крушить, грабить, ровнять с землей. Я приобрел немалый капитал, но и множество врагов. И думаю, больше наслаждался враждебностью по отношению ко мне, чем счетом в банке. Мне и к психологу ходить не нужно было, чтобы понимать, что это способ перенаправить ненависть к тебе и к себе самому, стратегия компенсации моего слабого характера.
Если бы ты победил Хосе Куаутемока, я не стал бы безжалостным. Не получал бы удовольствия от того, что выбрасываю целые семьи на улицу или разрушаю чей-то бизнес просто потому, что могу. А знаешь, что хуже всего, папа? Я ничего сам не построил. Мое главное умение состояло в захвате крепких фирм, созданных поколениями усердных, трудолюбивых людей. Я был вроде тех птиц, что вторгаются в чужие гнезда. И я даже заработал на этом признание. В финансовых журналах меня называли спасителем компаний на грани банкротства, спасителем рабочих мест. Вздор. Я пил кровь из этих пошатнувшихся предприятий, высасывал все, что можно было высосать, а потом избавлялся от них. Воспользовался хищническими возможностями капитализма, чтобы расквитаться с тобой и братом за причиненный мне вред. В глубине души я всегда знал, что остаюсь трусом.
Я с трудом научился подавлять отвращение к Хосе Куаутемоку. Если бы мне нужно было описать это словами, я бы сказал, что его присутствие умаляет меня. Я завидовал его обаянию, его успехам с женщинами, его решительности. Мои вечные колебания так отличались от его неиссякаемой энергии.
Хосе Куаутемок удивился, увидев в коридорах Морковку и Мясного. Они больше походили на привидения, чем на живых существ. Шажок: боль. Еще шажок: боль еще сильнее. Когда шажки переставали даваться, они начинали передвигаться ползком. Зэки стали называть их змейками. А челюсти им так раздолбали, что питались они теперь только кашкой да соком. Спасибо Терминатору и его товарищам — приблизили старость.
Мясной взъелся на Морковку: «Мы бы его прекрасно уделали и через два месяца, как нас и просили. Так нет же, тебе моча в голову ударила, видите ли. Не терпелось тебе». Морковка не остался в долгу: «Да будь ты мужиком, мы бы его завалили. А ты, как пекинес, там чё-то подвякивал только». Мясной взял на вооружение аргумент противника: «Мужиком?! А кто придумал заточки в жопу пихать? Сам-то ты мужик, что ли?» И так они перебрасывались колкостями до бесконечности.
Однако, даже избитые и болезные, они сочли, что им повезло больше, чем Ролексу. Кастрированный, он непрестанно мучился от боли и фантомного зуда в утраченных помидорах и не имел никакой возможности почесаться. Думал он только об одном: как бы убить первого попавшегося ему на пути, и этим первым попавшимся оказался он сам. Через две недели он разбежался вдоль по коридору третьего этажа, вылетел в окно, рухнул вниз головой, словно мастер спорта по прыжкам в воду, и раскроил себе черепушку не хуже кокоса в Акапулько.
И после шести часов неостановимого кровотечения там же скончался. Труп даже не прикрыли, оставили лежать. Только на третий день забрали в морг.
Хосе Куаутемок решил не рассказывать Марине про Эсмеральду. Вон что делается — а все из-за каких-то нескольких часов с фэтилишес. Ролекс помер, Мясной и Морковка еще неизвестно как срастутся, четверо киллеров искалечены, а сам он на мушке. Машина не уймется. Нет, мадам. Ревность вызывает такие страдания, которые снимаются только разрушением, опустошением, умерщвлением. Ревность — библейская, онтологическая страсть. Она вызывала войны, падение империй, запустение царств. В ней берут начало великие битвы, эпопеи, цареубийства. Марк Антоний и Клеопатра, Елена и Ме-нелай, Зевс и Гера, Медея и Ясон. Ревность от начала времен.
Хосе Куаутемок понимал ярость Машины. Измена Эсме-ральды, вероятно, жгла его бывшего кореша, как ножевая рана на шее. Теперь он сам испытывал дикую, достойную мифов любовь к Марине и, случись с ним что-то подобное, уничтожил бы весь мир. Но сочувствие Машине не означает, что нужно лечь кверху лапками и ждать смерти. Инстинкт самосохранения все же сильнее. Пока Машина жив, он, Хосе Куаутемок, остается в первой десятке кандидатов на кремирование. Рано или поздно враг нанесет новый удар. Морковка с Мясным не прикончили его чисто по своей никчемности. Кто попрожженнее, всю бы кровушку из него выпустил, успел бы.
«Неважно, какого размера шавка в драке. Важно, какого размера драка в шавке», — гласит народная мудрость, а уж из-за любви к Марине драки внутри него поприбавилось. Поэтому он не даст себя убить, а если надо будет, и сам убьет ради Марины.
В ту субботу, когда они наконец-то спали рядом, он протянул в темноте руку и пощупал ее плечо. Какое счастье — чувствовать ее так близко. Он притянул ее к себе, обнял и в очередной раз занялся с ней любовью. Кончив, они улеглись рядом, как две креветки в креветочном коктейле, и он снова сказал себе: она здесь, она здесь, она здесь.