Спасти огонь
Шрифт:
Видимо, им и в голову не приходило, что я могу оказаться братом Хосе Куаутемока. Подобно Гэтсби, я придумал себе персонажа с альтернативным прошлым. Франсиско Рамирес сильно отличался от Франсиско Куатилауака Уистлика Рамиреса (я не хотел, чтобы мое имя в бизнесе связывали с тобой, столь противоречивой фигурой). Я попросил у них тексты упомянутого автора: «Я недавно приобрел издательство. Может, получится опубликовать» (я купил его не из любви к литературе, папа, а потому что там можно печатать политические газеты и буклеты. Нам, людям с деньгами, нужен резонанс. Мы должны контролировать, что о нас говорят). Педро сразу клюнул. На следующий день один из его телохранителей принес мне в офис коробку с ксерокопиями отпечатанных на машинке листов. Так в мои руки
Дома я прочел рукописи. И остался под большим впечатлением. Отличный рассказчик, каких мало. Я дал распоряжение о публикации. Это будет неплохое дельце, ко всему прочему. Сам знаешь, когда преступники хорошо пишут, их книги вызывают фурор. Зачем далеко ходить? Воришки Жене, Довиньяк, Нил Кэссиди снискали не только успешные продажи, но и восхищение критиков. Я уверен, что мой брат станет литературной знаменитостью. Мы устроим широкую и интенсивную рекламную кампанию. Лучшие маркетологи книжной индустрии создадут образ этакого enfant terrible, проклятого гения. Будем его про-моутировать как талантливого Чарльза Мэнсона.
Но у меня есть и еще один сюрприз: мое издательство опубликует полное собрание твоих трудов. Они были рассеяны по университетам и историко-географическим обществам, но я нанял людей, которые собрали твое наследие воедино. Стоимость перевода на основные мировые языки уже подсчитана. Будем распространять в разных странах. Ты окажешься на первых полках книжных магазинов по всем миру, тебя будут изучать в школах и университетах. Вот увидишь, вы с Хосе Куаутемоком наделаете много шуму.
В последние месяцы в моей жизни царил такой сумбур, что я упустила из виду многие события вокруг себя. Пока я наведывалась в тюрьму, Эктор успел снять фильм, очень быстро, на одной-единственной локации. Но почему-то загубил то, что могло бы стать прекрасной историей, ударившись в несусветную безвкусицу. Фильм рассказывал про ночного сторожа в морге судмедэкспертизы. Морг был под завязку забит свозимыми туда трупами, в основном жертв убийств и вообще не-контролируемоего насилия в стране. Сторож бродил между десятками трупов, пытаясь угадать, кто были эти люди, откуда они происходили, кто их убил. Очень трогательная история — но вдруг она принимала совершенно неожиданный оборот, из-за которого фильм и провалился. Сторож подходил к каждому телу и обнюхивал, определяя издаваемый им запах. «Ты пахнешь апельсином», — говорил он одному. «А ты — лимонной мятой». И мертвецы садились на своих металлических каталках и рассказывали ему какую-нибудь историю из своей жизни, связанную с деревьями или травами. В общем, тихий ужас. Фильм начинался как размышление о насилии в стране, опустошенной бессмысленной войной с наркотиками, а заканчивался как эпизод плохого сериала.
Вспыльчивый и задиристый Эктор поссорился с публикой прямо во время эксклюзивного показа в театре «Метрополитен» (эксклюзивных зрителей собралось тысяча двести человек, но вот в коммерческий прокат он действительно выпускать фильм не стал, чтобы с большей помпой прибыть в Канны). «Да пошли вы на хрен!» — проорал он аудитории, состоявшей в основном из друзей и родственников. Возмущенный свист усилился. Идеальная обстановка для Эктора: разногласия, освистывание, конфронтация.
Я поняла, насколько фильм плох, когда Клаудио сказал, что ему понравилось. «Этот я хоть понял», — с гордостью заявил он. Из всех работ Эктора эта больше всего походила на какой-нибудь ситком. Первый час был жестким, тревожным, пытливым взглядом на безнаказанность и отчаяние. Зато второй — помесью «Хэллоу Китти» с «Бойтесь ходячих мертвецов». И именно вторую часть высоко оценил Клаудио.
В тот вечер исполнялось ровно четыре недели, как я не видела Хосе Куаутемока. Я пыталась не думать о нас. Не получалось. Его было слишком много в моем организме. Мир без него казался пресным, куцым. Разговоры с друзьями — скучными. Эктор — смешным и, о ужас, посредственным. В свете тюремного опыта его фильмы, которыми я раньше упивалась, выглядели плоскими. Они перестали производить на меня впечатление.
Я пыталась нагрузиться обязанностями,
Утра я проводила в «Танцедеях». Изменила расписания репетиций — перенесла их со второй половины дня на первую. Так я подавляла в себе желание запрыгнуть в машину и поехать в тюрьму. Хотя мне отчаянно этого хотелось. Я держалась только потому, что решила завязать с ним навсегда. Наши отношения вредили и мне, и, тем более, Хосе Куаутемоку. Мое присутствие могло снова спровоцировать произвол начальства по отношению к нему. Хулиан рассказал, что всего несколько недель назад его пытались убить. Хосе Куаутемок ничего мне не сказал. Наверное, не хотел меня пугать, хотя мне показалось несправедливым, что он утаил от меня такое важное событие. Впервые я почувствовала, что он не позаботился обо мне.
Хореография стала еще более беспорядочной и непредсказуемой — как и я сама. К моему удивлению, труппа вела себя еще более покладисто и уважительно, чем в те времена, когда я спрашивала их мнения по любому поводу. Складывалось ощущение, что они ждали, когда я сама начну принимать решения и навязывать их, ни с кем не советуясь. Так иногда маленькие дети ждут от родителей установления границ.
В постановке я постепенно различала нечто жизненное и настоящее. Нет, она была не идеальна, а некоторые движения выглядели грязными и даже неуклюжими. Как-то я слушала лекцию Хулиана Эрберта, одного из моих любимых писателей, и он упомянул о ваби-саби, японской концепции красоты, основанной на несовершенстве. Рассказал историю про Сэн-но Рикю, молодого человека, которому его учитель, Такэно Дзёо, велел привести в порядок сад. Рикю долгие часы провел за выполнением задания и, закончив, обозрел безупречные результаты своей работы. Все было красиво, но чего-то не хватало. Он подошел к вишневому дереву и потряс ствол, чтобы цветки осыпались на траву и тем самым придали пейзажу сущность и несовершенство. Такэно Дзёо высоко оценил жест своего ученика: тот воистину познал значение ваби-саби.
Тогда мне понравилась эта идея, хоть и относящаяся к чужой культуре. Теперь же она обрела глубину и протяженность: мое ваби-саби будет состоять в приятии всего человеческого с его недостатками и бессмыслицами. В погоне за совершенством я спутала строгость с обрубанием лишнего. Ампутировала предыдущим работам ни много ни мало дикое и грубое биение жизни. Как раз то, что Хосе Куаутемок привнес в мое существование.
Я работала над хореографией как одержимая, выкладываясь в каждом движении, но не прерывая естественного хода, — как художник, который тщательно делает набросок, но, откинувшись назад рассмотреть работу, капает на нее кистью. Сначала он недоволен, потом отходит на еще чуть большее расстояние и рассматривает получившееся. И понимает, что пятно — не случайность, что оно делает картину более живой и мощной. Он не стирает пятно, а рисует вокруг него, и, хотя картина получается мало похожей на набросок, результат куда органичнее.
Мариано быстро поправился. Чтобы полностью убить в себе чувство вины, я свела его к нескольким неврологам. Один за другим врачи подтверждали мне, что никакой серьезной травмы нет, но я продолжала, как помешанная, искать альтернативные мнения. Мариано воспротивился. Ему нелегко было скакать по врачам с загипсованной ногой, тем более что говорили все они одно и то же: у вашего сына прекрасные неврологические показатели. Идти к шестому он просто отказался: «Хватит уже, мам, пожалуйста. Я хорошо себя чувствую». Мои угрозы ни к чему не привели. Только когда он горько расплакался, я сдалась. Потому что только в эту минуту поняла, что просто отмываю с его помощью свою совесть.