Спасти огонь
Шрифт:
Приложил ухо к ее спине. Расслышал один из 446 760 000 вдохов, которые она сделает в течение жизни. Один каждые шесть секунд. Десять в минуту. Да, драка в нем росла. С каждым Марининым вдохом. Никто и ничто его не сломит. Никогда. Он будет отвоевывать каждый миллиметр. Против всех и вся. Его не победить, пока дышит эта женщина в постели рядом с ним.
Худшее
Худшее, что может произойти с тобой в тюряге, — это понос. Надзиратели думают, ты притворяешься, и в медпункт тебя не ведут. Ну, терпишь, пока можешь, а потом на парашу при всех. Тебя несет, а вокруг хиханьки да хаханьки. А иногда так прихватит, что и не добежишь, остаешься весь обосранный. Сами понимаете, какой запашок. Мне такое очень стыдно. В детстве бабушка велела
Я никого не трогаю, если меня никто не трогает. А один, по фамилии Росас, все никак успокоиться не мог. Прозвал меня Говняшкой: Говняшка то, Говняшка се. Так надоел, что я его прутом проткнул. Ему повезло, что в живот попал, а мог бы и повыше — в сердце. Четыре раз ткнул — на! на! на! на! Хотел бы убить, убил бы, а так просто паясничать отучил немного. Короче, случилась у Росаса инфекция кишечника от этого. Даже через полгода после того, как я его пырнул, он как пожрет — сразу пулей в толчок летит. Доктора сказали, это не что я ему проткнул там что-то в нутре, а просто прут — я-то его на футбольном поле нашел — был грязный и ржавый. До того ему поплохело, что вырезали кусок кишок и повесили пакетик такой для говна. Воняло, я вам скажу, знатно.
Отощал он, мешки под глазами сделались. Доктора говорили, поправится, надо просто дождаться, когда антибиотики подействуют, а они так и не подействовали. Брюхо раздулось, как у бабы на сносях.
Через год помер. Оно и к лучшему: он уже сам своей вони не выносил. Никто его тело не забирал. Он столько времени просидел, что родичи, наверное, и не помнили, что он живой. Даже мне его жалко стало, что так он умер. Под конец — это мне доктора рассказывали, я сам не видел — у него начались глюки. Все ругал кого-то. И на меня злился: мол, несправедливо это, что я здоровехонек, а он вот-вот дух испустит. В общем, помер, и хорошо: другим неповадно будет меня чмырить, когда я животом маюсь. Со временем врачи догадались, что у меня какая-то штука, которая называется «целиакия»; это значит, что у меня желудок не выдерживает никакую муку и мне нельзя есть пшеницу, ну а кухонные-то клали на это с прибором, они все готовят с этой ебучей пшеницей. То шницеля, то бутерброды с соусом, то суп с макаронами, то еще какую-нибудь хрень. Поэтому у меня такие боли и рези в животе, как у бабы в месячные.
Надзиратели у меня прут изъяли. Ничего, у меня розочка припрятана. Первому, кто меня обсмеет, полосну по шее. Болеть-то я буду, пока мне жрачку не поменяют. Уже доктора говорили с поваром, чтобы не давали мне этот глютен, или как там эта шняга называется, что я, мол, от него помереть могу. «Ну и пусть помирает», — повар сказал. Охота мне его приструнить. Просто руки отрубить, чтобы больше готовить не мог. Не может по-хорошему — будет по-плохому учиться, как Росас.
Леопольдо Гомес Сантойо
Заключенный № 29600-4
Мера наказания: двадцать два года лишения свободы за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах, и разбойное нападение
Я по-прежнему не знала, что с Хосе Куаутемоком. Боялась худшего: новое начальство не знает, что он в одиночке, и его там забыли на всю оставшуюся жизнь. Я совсем забросила семью, полагая, что у Клаудио и детей все хорошо и спокойно, они счастливы. Зря я так считала. Однажды мне позвонили из школы: Мариано так торопился на переменку, что скатился с лестницы. Пришлось вызвать скорую. «Все очень серьезно, сеньора. У него, кажется, перелом черепа. Вам срочно нужно ехать в больницу», — прорыдала в трубку учительница. Я позвонила Клаудио. Мы договорились встретиться в больнице.
Водитель несся как мог. Он отлично знал город и бог весть какими закоулками срезал путь. Меня разъедало чувство вины.
Я думаю о каком-то там своем романе, а мой сын лежит в реанимации. Реальность нашла самый жесткий способ встряхнуть меня и поставить на место. Я поклялась: если он выживет, я полностью изменю свою жизнь и посвящу себя семье.
От машины я бегом помчалась ко входу в приемный покой. По тону учительницы я заключила, что, возможно, в последний раз застану его
Я все равно не успокоилась, пока не увидела Мариано. Он сидел в кресле-каталке. Правая нога загипсована, на голове, ближе к темени слева, повязка. Упал он и вправду страшно. Лежал почти без сознания под лестницей в луже крови. Некоторое время не отвечал на вопросы учительниц — поэтому одна из них и позвонила мне в таком расстройстве. И неудивительно. Белая рубашка полностью залита кровью, на голове — рана длиной сантиметров десять. К счастью, перелом оказался закрытый, и травматологи сказали, что все в лучшем виде заживет за два месяца.
Клаудио, как и я, чуть не сошел с ума, пока доехал до больницы. На нем лица не было. Увидев Мариано, он упал на колени и с плачем обнял его. Я растрогалась: все-таки мой муж очень предан семье. Мариано, казалось, наслаждался свалившимся на него вниманием. Ну а сломанная нога и шрам на голове сделают его героем в школе. Врач считал, что его еще пару дней нужно подержать в больнице, понаблюдать за раной.
Клаудио поехал домой к девочкам, а я осталась с сыном. Мариано скоро уснул. Несчастный случай эмоционально вымотал его. Я прилегла на кровать для сопровождающих. Было всего восемь, спать не хотелось. Я тихонько включила телевизор и стала поочередно смотреть новости и читать книжку. Роман оказался сложный и скучноватый. Одолев пару нудных страниц, я сдалась и переключилась на экран. И вдруг увидела Кармону — он стоял рядом с замминистра внутренних дел. Они явно делали какое-то небезразличное мне заявление. Я нашарила пульт и сделала погромче: как раз сказали, что Хуана Кармону назначили временно исполняющим обязанности директора Восточной тюрьмы города Мехико. Усердный продавец таймшера дожил до исполнения заветной мечты: под его начало перешла тюрьма, в которой он работал с восемнадцати лет. Его назначение меня успокоило. Я была уверена, что он не забудет про Хосе Куаутемока и скоро его освободит.
Мариано плохо спал. Ночью он проснулся от сильной головной боли, и его отправили на томографию, чтобы исключить воспаление паутинной оболочки или, что было бы хуже, какой-нибудь сгусток, давящий на мозг. Вновь страх, тревога, вина. Проклятая вина, проникающая в артерии и забивающая сердце. В моем искаженном представлении случившееся с Мариано могло быть следствием моей измены. Внутривенно влитый в детстве католицизм начал свое токсичное параноидальное действие.
Мариано продержали в аппарате полчаса. Ему сделали наркоз, чтобы он не двигался во время обследования. Я с комом в горле смотрела, как он лежит на этой доске, а рентгеновские лучи пронзают его мозговые ткани в поисках возможных повреждений. Сколько эмоций, воспоминаний, чувств встречается на пути этих лучей? Какие тайны гнездятся внутри этого черепа? Если бы можно было извлечь образы из мозга Мариано, какой матерью предстала бы я? Преданной, доброй, ласковой, заботливой? Или вечно отсутствующей, далекой, легкомысленной?
Вот они, мои кошмары: Хосе Куаутемок заперт в мизерной штрафной камере, а моего сына просвечивают лучами внутри аппарата, тоже способного вызвать приступ клаустрофобии. Две любви, раздирающие меня пополам. Мысль о том, что Мариано, возможно, борется в эту секунду с травмой мозга, а у Хосе Куаутемока случились необратимые психические изменения, вызвала у меня острую тревогу, вылившуюся в колющую боль в животе и мигрень одновременно.
В четыре часа ночи приехал доктор Хосе Антонио Сориано, лучший нейрохирург в стране, решивший осмотреть моего сына просто из чувства профессиональной ответственности.