Спасти СССР. Манифестация
Шрифт:
Суббота 18 марта, ранний вечер,
Ленинград, ул. Фрунзе
Софья продрыхла больше суток, но когда выбралась из кровати, ее уже не пошатывало из стороны в сторону. Дошла до туалета, потом жадно выдула несколько стаканов чая и уже собралась даже затеять что-то вроде стирки своего белья: взяла крупную терку и принялась строгать хозяйственное мыло, но тут приехал я и со словами "совсем сдурела" загнал ее обратно под два одеяла.
С легким раздражением посмотрел сверху
– Ну, готовься, сейчас буду исполнять свой долг.
Глаза у Софьи начали округляться, и даже зубы перестали мелко постукивать друг о друга.
– Врачебный, - уточнил я после короткой паузы и пошел за помощью.
Мелкая пристроилась за моим плечом с включенной настольной лампой, я нацелил ручку столовой ложки Софьи в рот.
– Деточка, скажи дяде "а-а-а"...
– Да что ты там поймешь?!
– слабо отнекивалась она.
– Не упрямься, девонька, - настаивал я.
– А-а-а-аааа...
– протяжно сдалась Софья.
– Так...
– оживился я, вглядываясь в гиперемированную глотку, - ага...
Убрал ложку и скомандовал Мелкой:
– На зубы посвети, кариес заодно проверим.
Софья торопливо лязгнула челюстями и плотно сжала губы.
– Понятно, - сказал я, распрямляясь, - ну что: ангины, слава богу, нет, честный грипп. Обойдемся без уколов.
– Свет убери, режет, - поморщилась Софья.
Мелкая покосилась на меня. Я кивнул, и в комнате потемнело.
– Пить, пить и пить. И лежать. Есть будешь?
– Я кашу рисовую на молоке сварила, - торопливо вмешалась Мелкая, - жиденькую.
– Спать!
– Зубы Софьи опять начали выбивать костяную дробь.
– Спи, - кивнул я и подоткнул одеяло, прикрывая ей плечо.
Пощупал горячий лоб: было где-то чуть за тридцать восемь.
– Спи, - повторил, отступая, - Тома сейчас тебе банку с питьем принесет.
Софья буркнула что-то неразборчивое и, отвернувшись к стене, натянула на голову одеяло.
Мы прошли на кухню. Я приподнял чайник, проверяя, есть ли в нем вода, и поджег конфорку.
– А...
– начала Мелкая, указывая на холодильник.
– Не буду, - качнул я головой.
По ее лицу скользнула тень огорчения, и я приобнял ее за талию.
– Ты не забыла, - с легкой улыбкой наклонился к ее виску, - мы сегодня приглашены на ужин? Мне положено быть на нем голодным. Тебе, кстати, тоже. Мама иного не поймет.
Я сложил губы в трубочку и тихонько подул в подставленное ушко. Мелкая хихикнула, поежившись, а потом потерлась скулой о мое плечо и замерла.
Поход в семью ее волновал. Я назвал ее сестрой и даже представил в этом качестве своей Томке, но родители - это ж совсем другое... Заяви им такое, и всем может стать только хуже. Это было понятно мне, это было понятно Мелкой, но все равно такое умолчание отбрасывало на нашу жизнь длинную стылую тень: попав в нее, мы обнаруживали вдруг, что стоим над обрывом.
Подбадривая, я легонько провел ладонью по узкой девичьей спине, от талии к лопаткам, и отпустил. Пообещал, отходя:
– Завтра весь день будем по магазинам бегать, имущество сюда подтаскивать, вот там ты меня и покормишь,
С вещами у Мелкой было туго, особенно с бельем. Я даже успел пожалеть, что нет больше под рукой такого удобного Гагарина. Появляться же на Галёре я себе строго-настрого запретил и теперь долго буду обходить ее по другой стороне Невского. Но был ведь еще "Альбатрос" для морячков, и можно было бы без особого риска купить белую книжечку отрывных чеков ВТБ, в народе называемых бонами, да зайти туда за импортными "недельками"...
Можно... Но меня словно за шиворот держало ощущение какой-то неправильности. Извертелся поздним вечером в кровати, пытаясь понять умом, в чем подвох, а озарило меня уже ночью, в короткой дреме, когда приснилась Мелкая.
Я увидел ее со спины, на фоне уходящих к далеким горам ярко-салатовых рисовых полей. Слегка покачивали под ветерком своими разлапистыми ветками редкие кокосовые пальмы. В придорожной канаве, заполненной ленивой проточной водой, лежали, опустив на красную дорогу тяжелые головы, буйволы.
Мелкая стояла в привычной темно-коричневой школьной форме, лишь на запрокинутой к небу голове была коническая шляпа из пальмовых листьев, потертая и выгоревшая на солнце. Сначала было тихо, и я не сразу понял, куда она смотрит. Потом со стороны гор донеслось слабое жужжание. Я пригляделся - то стайкой зеленых стрекоз летели миниатюрные издали вертолеты. Они пошли на нас по широкой дуге, лопасти винтов вращались с огромной скоростью. Миг, и в жужжание вплелись новые звуки. Я увидел в дверях крошечные вспышки. Пулеметчики стреляли короткими злыми очередями, головы их были не больше карандашных точек.
Стало жутко, словно на ночь глядя начитался Стивена Кинга. Я изо всех сил взмахнул рукой, сметая Мелкую в канаву, и проснулся от боли, саданув кистью по стене.
– Уххх...
– с облегчением потряс в воздухе рукой.
Размял ладонь, проверил пальцы. Сквозь зубы обложил Штаты. Вот тут-то ассоциативные цепочки вдруг и замкнуло:
"Охх... Какой, нафиг, воспитатель совершенного советского человека и спекули на Галёре?! Какая перекупка бон у "Альбатроса"?"
Несмотря на ноющую боль, я почувствовал облегчение, словно только что прошел по самому краю замаскированной волчьей ямы и лишь потом узнал о ее существовании.
"Не-не-не... Хорошо, что не успел лично злоупотребить перед Томками. Хорошо, что начал шить", - я выдохнул, расслабляясь. Боль начала отступать, и я подвел итог внезапному озарению: - "Все! Никаких больше спекулянтов и перекупщиков. Никакого выпендрежа с западными шмотками. Это будет в основе нашей аксиоматики".
То было позавчера. Вчера же, сразу после школы, еще до неожиданной встречи с Софьей, я побежал в универмаг за бельем на девочку-подростка. Оно было, и вполне приличного качества, но в соседнем отделе я обнаружил советскую кулирную гладь с эластаном и, не удержавшись, купил сразу четыре метра. Вечером долго колдовал над выкройками, пытаясь на глазок угадать размеры, и строчил в своей комнате до полуночи. Мне нравилась эта спокойная работа руками - под нее хорошо думалось.