Спастись ещё возможно
Шрифт:
Так они познакомились. Вскоре лейтенант Алексей Круглов оказался в их группе — когда этого требовало дело, Кузьмин умел настоять на своем. И еще — они подружились. Оба были холостяками, хотя и по разным причинам. Алексей в перерывах между работой и увлечениями единоборствами писал диссертацию и просто не имел ни на что прочее времени; а Роман, он все примеривался к женскому полу, а выбрать никак не мог. Сидела в душе у него некая заноза (возможно, что и афганская), которая все свербела, никак не давая покоя и возможности устроить личную жизнь, потому что свербела она о том, что никого-то он не сможет сделать счастливым. А раз так, зачем пробовать…
* * *
Прямой искал церквушку не менее часа. Он исходил вдоль и поперек весь погост, оказавшийся на поверку не очень уж и большим. Но, — странное дело! — несколько самых интересных и значимых участков кладбища будто бы испарились,
Сначала он нашел оброненный Сержантом “Кипарис”, а через несколько шагов, на самой границе погоста, у густого куста шиповника и самого, лежащего навзничь, Романа. Глаза у него были закрыты, и он улыбался. Он улыбался чисто и безмятежно, как делают это маленькие дети, едва заметив радость на лице матери — без лукавства, без насилия над собой, а от какого-то, неведомого уже взрослым, внутреннего свечения, о котором и сказано: “Аще не будете яко дети, не внидите в Царствие Небесное…” Он улыбался, и это была его последняя улыбка, ставшая границей между прошлой и будущей — а теперь уже настоящей! — его жизнью. Удивительно, но он положил начало этой чудесной улыбке здесь под кустом шиповника, а закончить ему предстояло там, в неведомом месте, и дай-то Бог, чтобы у него не было повода к разочарованию…
Обо всем этом смутно и тревожно думал посеревший лицом Прямой (и эти думы, с их несвойственным ему прежде содержанием, были необыкновенным для него новшеством), пока просто сидел рядом с сержантом, смотрел на него или куда-то мимо, вовсе неизвестно куда. Он совсем не замечал того, как слезинки раз за разом катятся по его жесткому, будто вырубленному из камня лицу, и как ветерок успокаивающе лохматит его поседевшие волосы. И так же, словно в тумане, едва отдавая отчет в том, что делает, он копал штык-ножом Сержанта могилу и горстями выкидывал землю наружу. Потом нашел где-то обломок старой доски и использовал ее, как лопату, ножом лишь рассекая мешающие корни деревьев. Он нарезал еловых веток и застелил ими дно могилы, как мог, аккуратно стащил вниз тяжелое тело Романа, уложил и такими же ветками укрыл сверху. Как водится, бросил три горсти земли и тихо шепнул: “Пусть земля будет тебе пухом, брат Роман. Спи солдат…” Он воткнул в холмик крест, понимая, что без него Сержанту никак нельзя. Можно без салюта, без некролога и надгробных речей, но без креста — никак! Крест он нашел за оградой: кто-то выбросил его за ненадобностью, а тот еще долго мог бы служить, вот и послужит теперь… Закончив все, он во весь рост встал над могилой и, прощально кивнув головой, сказал: “Спи спокойно, Сержант”. С этим и ушел, не обернувшись более ни разу…
Он уже не думал о том, было или не было? Примерещилось, пригрезилось, вообразилось, или же на самом деле все так ровным счетом и произошло? И старичок-священник, и церковь, и скрывшийся там Роман, чтобы довершить и что-то там дописать в свитки жизни. “Да, верно все так и было, — размышлял Прямой, — он успел дописать и переписать и от того улыбался”.
Только вот чувствовал он себя сейчас совсем неважно, и с каждой минутой все хуже и хуже. Он изнемогал, и даже полуторакилограммовый “Кипарис” ощутимо оттягивал плечо. Незаметно он оказался в каком-то тоскливом сыром месте и шел, шел среди черных голых деревьев по толстому слою гниющей листвы. Пахло плесенью и сыростью, и ветерок напевал что-то весьма странное, очень даже похожее на невнятное человеческое бормотание: “Кетер, хохма, бинах…”
* * *
“…хезед, гебурах, тиферет, нецах, ход, есод, малхут…” И вовсе это не ветер. Это на высокой куче из прошлогодних листьев восседала старая знакомая — цыганка Папесса, еще более лоскутная, чем тогда в городе, с неизменной густо дымящейся папиросой. От всего этого она удивительно походила на стоящий под парами раскрашенный паровозик из детского аттракциона.
“Те, кто имеет понимание, не смотрит на одежду, — продолжала бормотать Папесса и тонким прутиком ворошила под собой листья, — но на тело под ней, на философский
— Фу! Да от тебя ладаном пахнет! Не подходи близко, ненавижу этот дух. Испортили парня! Говорила тебе: не верь мертвым, какой в их словах прок?
— Изыди! — махнул на нее рукой Прямой, сам не понимая, почему, возможно вспомнив что-то из фильмов ужасов.
— И этому научили? — хрипло рассмеялась Папесса. — Только этим меня не возьмешь. Чепуха! Нет у тебя на меня силы! А ты изменился! Ай, ай, ай! — она, как китайский болванчик закачала головой, — Только посмотри на него, ром!
Чуть в стороне Прямой увидел старого цыгана. Если раньше тот лишь отдаленно походил на гдовского партизана, то теперь, бесспорно, это был настоящий лесной воитель. Затертый его треух перечеркивала широкая красная полоса, а на груди перекрещивались две пулеметные ленты. В руках ром держал трехлинейку с примкнутым штыком. Теперь вполне уместны были и плащ-палатка, и галифе, и яловые сапоги. А вот золотозубая его улыбка выглядела сейчас совсем иначе: не добродушно, как тогда, а совсем даже наоборот. Цыган смотрел на болтающийся на плече у Прямого “Кипарис”, и штык его винтовки угрожающе перемещался из стороны в сторону.
Первая встреча с этой подозрительной парочкой осталась в памяти просто как странное приключение. А сегодня он нутром чуял во всем происходящем некий злой умысел. Какая-то осмысленная, враждебная сила пыталась запутать его, запугать, и увести за собой. Ох, не хотелось ему туда!
— Не до тебя мне, старуха! — собрал он свой голос в один угрожающий хрип. — Идти мне надо, не закрывай дорогу! — он решительно положил руку на “Кипарис”.
— Иди, иди, болезный, кто тебя держит? — ощерилась злобной улыбкой старуха, — Иди, если сумеешь.
Прямой пытался двинуться с места, но ноги словно приросли к чему-то там под упавшей листвой, будто к какой-то стальной плите.
— Что, не выходит? — довольно рыкнула Папесса. — Так тебе! И пукалку не трожь! Кто ее боится, она скорее тебя самого и пукнет! Слушай, что я скажу…
Прямой напрягся так, что кровь с силой застучала в виски, но ноги ему не повиновались и он, смирившись, оставил пока попытки освободиться.
— Я про женитьбу. — продолжала Папесса, — Она предрешена была от начала. Глупо противиться, ой глупо, милок. Россия ваша, она лишь по имени великой осталась, а так — вышла вся ее прежняя величина. Слишком долго она безрассудно билась головой о древо истории — вот, и вышел весь ее разум. Стоит она теперь, пусть и сильная еще телом, но без ума. Какой же прок в такой ее силе? А Запад, он сохранил в себе всю древнюю мудрость, в нем все знания Сераписа, тайны древних мистерий, книги Тота Гермеса Трисмегиста, удивительная мудрость Хирама Абиффа, Розенкрейцера, Парацельса. Но Запад, напротив, одряхлел телом, необдуманно растратив свои силы по пустякам. И вот, через таинство химической женитьбы они сольются в новое совершенное творение с сильным телом и могучим разумом. Россия стряхнет с себя жестокий тысячелетний гнет церкви и вздохнет полной грудью… Это будет. Я знаю! — Папесса говорила очень громко, почти кричала и глаза ее пылали жутким багровым огнем. — Но прежде люди утратят веру в Бога, — так предрекал лесной пророк Мюльхиазль, люди не будут любить друг друга и христианская вера уменьшится так, что уместится в одну-единственную шляпу. Веру из человека можно будет изгнать единственным ударом кнута, потому что люди перестанут сопротивляться неверию. Так предрек пророк Мюльхиазль! Все это будет, и все это уже происходит!
— Ты, верно, бредишь старуха. Никто не лишал разума нашу Россию. — негромко сказал Прямой и почувствовал, что избрал верные слова, потому что Папесса неожиданно осеклась и замолкла. — И никто не в силах это сделать. Есть, есть еще люди готовые до смерти служить ей. Я знаю их, и ты меня не обманешь…
— Не верь мертвым, — прошипела старуха, — я же тебе говорила…
Но Прямой уже не слышал ее. Ему виделись могилы полковника, Алексея, Романа… Кресты над ними и то, как сияли они золотом в лучах восходящего солнца, словно увенчанные ярчайшими золотыми коронами. Он видел и сами фигуры друзей, поднявшиеся вдруг до самого неба и руками, огромными как огненные острова, бережно поддерживающие ствол теряющегося в высоте древа, словно сотканного из белого огня. И он понял, что это древо России, что оно никогда не рухнет, потому что неутомимы эти руки, и над ними не властно ничто в этом мире…