Спастись ещё возможно

Изборцев Игорь Александрович

Глава 4. “Идеже праведнии упокояются…”

Говорю же вам, что многие придут с востока

и запада и возлягут... в Царстве Небесном;

а сыны царства извержены будут во тьму

внешнюю: там будет плач и скрежет зубов

(Евангелие от Матфея, глава 8, стихи 11 12).

Им повезло: от преследователей они оторвались. Прямой, как мог, поддерживал Сержанта, и странно было, что тот вообще стоит на ногах: похоже, что пулям удалось-таки преодолеть броню жилета. Сержант хрипел, и сквозь сжатые зубы по подбородку

тоненькой струйкой сочилась кровь. Сколько же у него еще оставалось сил? Прямой чувствовал, что и сам далеко не в лучшей форме: раненая рука онемела, и хотя боль поутихла, от потери крови одолевала слабость. “Пора делать привал”, — об этом просила каждая клетка измученного тела. Да и о ночлеге не мешало бы подумать.

— Передохнем, — предложил Прямой и, присев на корточки, привалился спиной к сосне. Сержант молча опустился рядом.

— Помоги, — прохрипел он и стал освобождаться от амуниции. Грудь под бронежилетом была черной от крови. Сквозь броню прорвались не все, одна только пуля, но, похоже, что рана была серьезной.

Сержант достал бинты и знаками — говорить ему явно было нелегко — попросил перевязать.

— Сейчас, — просипел он, когда Прямой, как мог, замотал рану, — пять всего минут. Он оперся затылком о смолистый ствол и закрыл глаза.

“Хорошо, пять минут”, — согласился про себя Прямой. Он скинул свой “броник” и перевязал себе руку. Ранение было сквозное, так — пустячок. Плохо, что рана все еще кровоточила. После перевязки он облегченно вздохнул и почувствовал, что тоже проваливается в сон. “Нельзя!” — попытался встряхнуться, но это было сильнее…

И тут же увидел, что лежит под склоном обрыва, а наверху стоят Сержант, его спаситель Сержант, и какой-то, смутно знакомый седобородый старик-монах. А Сержант, он опять совсем непохож на себя: со светлым, да нет — словно нарочно набеленным лицом, в белой до колен рубахе, вышитой красными петухами и, — опять? — с русой бородой. (Было, — удивляется Прямой, — ведь это уже было?) “А он?” — спрашивает Сержант, указывая в его, Прямого, сторону. “Он, брате Романе, покуда останется, — отвечает монах, — для него все еще впереди”. (Кто останется? — ничего не понимает Прямой, и в тоже время, все-таки понимает: это он останется. А кто-то уйдет? Куда?)…

Прямой вздрогнул и, открыв глаза, зажмурился от яркого света: уже рассвело. (Вот тебе пять минут!) Рядом с ним на корточках сидел Ваха, тот самый чеченец из засады. (“Главный”, — как его определил Сержант). За его спиной стоял еще один с автоматом наизготовку. Всего двое — такая вот арифметика. Ваха смотрел на него спокойно и поигрывал зеркальными плоскостями огромного ножа.

— Слушай сюда, — сказал он по-русски без малейшего акцента, — если хочешь умереть быстро, без боли, то скажешь сейчас все: где документы, у кого и как нам их забрать. Иначе я буду тебя резать, как и того вашего третьего, который шкуры ваши прикрывал — на маленькие кусочки, очень и очень медленно.

Для пущей убедительности Ваха пощекотал острием у Прямого под подбородком, но тот и так понял, — не нужны были дополнительные аргументы,— что не шутит этот самый чеченец Ваха, сделает именно так, как сказал. Но, — странное дело? — он не испытывал сейчас ни малейшего страха, будто все это не с ним вовсе происходило. Чуть повернув голову, он посмотрел на Сержанта. Тот сидел неподвижно, и единственными признаками жизни были кровавые пузырьки, вздувающиеся над губами при каждом выдохе.

— Этот готов, — покачал головой Ваха, проследив его взгляд, — почти труп, но и ему поможем, чтобы не мучался. Поможем, Ахмет?

Ахмет что-то гымнул по-своему, явно соглашаясь. Он уже хотел, было, и приступить, доставая из ножен кинжал, но Ваха, сделав знак рукой, остановил.

— Погоди Ахмет, если седой сейчас нам все скажет, то, может, и не будем их резать, а, Ахмет?

Может оставим их, пусть живут, а?

Ахмет опять гымнул, но непонятно — одобряя или наоборот.

— Говори!— прорычал вдруг Ваха и рукояткой кинжала ударил Прямого в лоб. — Говори же!

Кровь хлынула в глаза, в рот и по подбородку вниз на грудь. Прямой вытер лицо рукой и почувствовал, как выжидающе напрягся Ваха, как подалось вперед острие его кинжала и ощутимо больно уперлось в ложбинку над грудной костью…

А над ухом назойливо жужжал комар, обычный неугомонный надоеда-комар, который никак не успокоится, пока его не прихлопнешь. И было это его жужжание настолько обыденным, что никак не верилось в возможную через мгновение смерть. “Как же это: он все также будет виться и пищать у самого уха, а я… меня уже не будет? Чушь…” Ясное утреннее небо дарило нежную прохладу; лес, он так легко и спокойно, так умиротворяюще тихо шептал: “Не бойся, все будет хорошо…”, всем своим видом отрицая малейшую возможность беды. Прямой взглянул в глаза чеченца. Он ожидал увидеть там отражение сосновых стволов, зеленой хвои, быть может, краешка неба, но… не было там этого. Не было! Лишь пустота — чужая и безжалостная. Как и сами эти люди — совсем здесь чужие…

Все дальнейшее произошло настолько быстро, что в растерянной голове Прямого остался лишь какой-то длинный черный мазок, будто расплывчатая тень от промелькнувшего рядом тяжелого трейлера. За спиной Ахмета, все-таки доставшего кинжал и ловко поигрывавшего им между пальцев, вдруг, будто из ниоткуда, возникла огромная черная тень, и тут же в уши ворвался устрашающий медвежий рев. Огромная когтистая лапа, как тростинку, смела Ахмета в сторону… Мгновенно обернувшийся Ваха увидел перед собой распахнутую медвежью пасть, чудовищные клыки и ощутил зловонное звериное дыхание. Неизвестно, что он подумал в этот момент, успел ли он вообще что-либо подумать? По крайней мере, кинжал в его руке так и не превратился в грозное оружие, оставаясь просто зажатым там посторонним предметом. Медведь на мгновение устрашающе завис… но вдруг почему-то передумал завершать атаку. Еще через одно мгновение, легко коснувшись лохматым боком, словно пораженного столбняком Вахи, бурый лесной великан скрылся за деревьями.

Несколько мгновений, — все это длилось каких-то несколько мгновений, — но как все переменилось? Выбыл из игры Ахмет. Выбыл подчистую, потому что то человекообразное существо, которое копошилось неподалеку во мху, издавая нечленораздельные звуки, уже не было в подлинном смысле жизнерадостным любителем кинжалов Ахметом. Его невысокий горский ум словно странным образом лопнул и рассыпался по чужой земле, затерявшись среди густых стебельков мха и старых иголок хвои. И Ваха, бестолково шарящий глазами по окрестным кустам, все никак не мог прийти в чувство. Прямой привстал и осторожно высвободил из руки чеченца кинжал. В последний момент тот, было, попытался оказать сопротивление, но Прямой от души пару раз приложил ему по затылку. Ваха обмяк, и Прямой оттащил его к соседней молодой сосенке. Разоружив горца, он приковал его к дереву его же собственными наручниками. Убить его было легко, очень легко, но почему-то делать этого совсем не хотелось…

А дальше произошло еще нечто неожиданное: зашевелился и открыл глаза Сержант. Несколько секунд он осматривался, вникая в подробности ситуации, и, наконец, подал голос:

— Вот те раз, видно, проспал самое интересное, — он закряхтел и поднялся на ноги.

Да, рано его похоронил чеченец Ваха. Что попишешь — чужак, где ему вместить русскую широту! Сам же Ваха, вывернув шею, смотрел, не отрываясь на огромного русака, наверное, удивляясь: вот, мол, эти русские, и умереть как следует, не могут! Может быть, и не так он думал. Может, ругал на тарабарском своем языке распоследними словами, но, во всяком случае, делал это молча.