Спастись ещё возможно

Изборцев Игорь Александрович

— Почему? — спросила было Евгения, но спохватилась: — Ах да, Евангелие, Пилат. Да, кстати, я не считала его самым плохим персонажем.

— Увы, он и не литературный персонаж, каковым стал с легкой руки Булгакова — он историческое лицо, участник крупнейшей исторической драмы. Действительно, это он спросил: “Что есть истина?” И у кого? У Того, Кто и есть Истина. Но для Пилата вопрос этот был риторическим — он и не ждал ответа! Ушел, так ничего и не узнав. Это трагедия многих из нас. Причем — не самых худших. Худших, какая бы то ни было истина вообще не интересует. Но вот ищет человек, искренно ищет и не находит. А она рядом, просто открой Евангелие и вкушай истину! “Все заповеди Твои правда” — говорит пророк Давид. К сожалению, многим это кажется слишком банальным. Лучше забраться в эзотерические джунгли, в мистическую пустыню востока, и без конца строить там треугольники Пенроуза. Да, мы, как извечные пилаты, хлопаем дверью, оставляя истину позади себя. Мы, увы, утратили естественную способность чувствовать и видеть истину. А ведь, надо сказать, русский народ тысячу лет нес на раменах идею о истине или,

как говорили в народе, о правде. Ею, ее предчувствием пронизан весь народный эпос; что бы ни делалось, чтобы ни творилось в среде народной, всегда была одна цель — доискаться правды. Помните, как говорил об этом Достоевский? “Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере, никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду!” Именно вот эту природную чистоту, детскость русского народа сейчас успешно искореняют. И один из главных приемов — расслаивание правды на множество маленьких, не совпадающих друг с другом “правдок”. Дескать, все они имеют право на существование! Все! Инфернальный плюрализм!

— Достоевскому повезло, — сказала Евгения, — он творил на рубеже эпох. И старая еще здравствовала и новая уже жила. Сейчас старое — это всего лишь картинка из книжки Шмелева или Лескова. Вопрос, есть ли Бог, давно никого не мучает. Любой ответ одинаково приемлем. И для нас он уже не стоял и, тем более, для нынешних. Это я вам как педагог говорю.

— В том-то и ужас. Современный интеллигент охотно соглашается, что есть Бог и после этого совершенно спокойно отвергает все Его заповеди. То есть Бог для него уже не есть истина. Плюрализм… — Андрей встал, и Евгения поняла это как предложение идти. Она передала ему кейс и сказала:

— Да, пожалуйста, можете его забрать, и, действительно, пойдемте. Нам может быть по пути?

Они поднялись со скамейки, пересекли площадь, неторопливо прошли через Довмонтов город и вышли за пределы Кремля. Они шли по Советской, бывшей прежде Великолукской. Это было совсем ей не по дороге, но домой она и не спешила. Удивительно, но она уже привыкла к их совершенно необыкновенному знакомству.

Все это время Андрей продолжал начатый ранее разговор.

— Поиск истины, следует отметить, всегда был драматичным. Иногда это достигало просто вселенских масштабов. Лучшими знатоками мира были подвижники-духовидцы, такие как преподобный Максим Исповедник. Мир так устроен, что для того чтобы его познавать, не обязательно видеть его целиком. Мир — это отпечатление своих духовных логосов. Духовидец объемлет умом сами логосы и получает совершенно чистые, неискаженные чьим-то предвзятым мнением, представление о мире, о свершившихся или предстоящих событиях. Это именно духовидцы упорядочили наше представление о мире, как о строго иерархичном — и в духовной, и в материальной сферах. Удивительная гармония иерархии!.. Ложь! Нет в мире места никакой демократии. У демократии одна верная аналогия — энтропия. Хаос!

— Это, наверное, слишком категоричное утверждение! — позволила себе не согласиться Евгения. — Как это нет места демократии? Разве тоталитаризм лучше?

— Я думаю, — уверенно ответил Андрей, — что на некоем уровне эти понятия сливаются воедино. Вам это покажется странным, но я объясню, почему так. А демократия? Напомню вам, когда она началась и где она находит свое логическое завершение. В Эдеме до падения прародителей не было демократии. Человек был свободен! Он жил в мире гармонии и красоты — между ним и Творцом всего сущего Богом; и между ним и космосом. Человек занимал свойственное ему место и не посягал на Божье. Ибо кто может равняться с Богом? Но вот появляется первый демократ — диавол. “Будете как боги” — это его лживые слова. Он обещает заведомо невозможное, но как сладка эта ложь: “Будете как боги”? И вот, увы, впервые торжествует навязанная диаволом демократия. Мнимо торжествует, конечно. Прародители нарушают главный закон мироздания, они разрушают иерархию смыслов и сразу исчезает гармония, ей уже нет места в этом новом мире, где попран здравый смысл, где начинают действовать законы разрушения. Тварь попадает в плен собственной глупости, и это она, тварь, привносит в мир разрушительную мощь второго начала термодинамики. Теперь миром правит энтропия! Но ведь в чем парадокс? Сами насадители демократии на самом деле являются ее убежденными противниками. Судите сами: государство существует для человека, для его благополучного пребывания в этом мире — этого не будет отрицать никто: ведь ни человек же для государства? Поэтому государство и является образом человека, как самой сложной из существующих гомеостатических систем. Теперь представим, что будет, если мы разрушим иерархию внутри человека и установим там некое народовластие? Представили? Мы тут же попадаем в область психиатрии, ибо такое состояние имеет клинический диагноз — шизофрения. В голове больного шизофренией устанавливается нечто подобное демократии: его расщепленная личность уподобляется нескольким не всегда согласным между собой субъектам, каждый из которых претендует на право принятия решений. Но ведь едва ли кто будет оспаривать, что такое состояние требует лечения? Ну, это, как говорится, уже крайность. О людях же с начатками демократии говорят, что они “без царя в голове”. А вот как учил один из величайших отцов Церкви святой Феодор Студит: “Един есть Господь, и законоположник и одно Богоначалие над всем. Это единоначалие, — источник всякой премудрости, благости и благо¬чиния, — простирается на всякую тварь без ее произволения. И только человеку, по подобию Божию, дана возможность устанавливать единоначалие в порядках своей жизни произвольно…” Вот она суть! Монархия! Или, во всяком случае, единодержавие. А демократия, если она где-то и провозглашалась,

то все равно являлась скрытой формой того же тоталитаризма, империализма. Да чего угодно — механизмов для этого выработано предостаточно

— Трудно вами согласиться, — покачала головой Евгения, — хотя, кое-что мне, как историку, понятно. Действительно, государства с демократической формой государственно-политического устройства всегда оказывались слабее. Римская республика, обрела могущество, лишь став империей. Греческие города-государства, при самой глубокой приверженности к демократии, выбирали себе тиранов в острые моменты истории. Но ведь и империи рушились? И монархии? И наша монархическая Россия не устояла?

— Потому и не устояли, что заболели духовными болезнями, сродни шизофрении. Кто-то их все время расшатывал и требовал: “Демократии! Демократии!”. И вот вам торжество энтропии. Торжество той силы, которая изначально пытается разрушить богоустановленный порядок. Последний оплот порядка — это Церковь Христова. Православная Церковь! Мир уже не способен сопротивляться, он давно побежден! Лишь Церковь удерживает этот мир от торжества хаоса. Лишь она! И посмотрите, сколько же на нее нападок? Все берутся ее судить и рядить. Они говорят: “Пусть церковь, но к чему эти догмы? Они устарели, да и все в церкви устарело, обветшало и не соответствует духу времени…” Еще бы. Конечно, не соответствует! Догмы — это единственное, что осталось здравого и спасительного в изменчивом разрушающемся мире. Это, как писал Максим Исповедник, отражение онтологических законов бытия. Это откровения Творца возлюбленной Им твари. Мир стоит этими законами! А кто-то кричит — устарело, давайте менять! Вот вам шизофрения — на лицо!

— И чем же, вы думаете, все это должно закончиться? — поинтересовалась Евгения.

— Чем? Известно чем — апокалипсисом. Мир уничтожит себя, в духовном и нравственном плане. Он превратится в грязь, в которой будут барахтаться индифферентные ко всякому добру существа, для которых принцип “чем хуже — тем лучше” будет нормой бытия. Останется Церковь, объемлющая лишь небольшую часть этого мира. Останется! Потому что и сами врата ада не в силах одолеть ее! Потом придет Господь и будет Страшный суд.

— Да-ас, — задумчиво протянула Евгения, — как мы далеки от всего того, о чем вы так убедительно говорите. Мир во зле… церковь… суд… А у нас — квартплата, продукты, запасы на зиму. Разговоры, пересуды, сплетни, карьера, наконец. Будто и не умрем.

— Вот видите! — обрадовался Андрей, — понимаете ведь суть проблемы. “Будто и не умрем?” Умрем, все умрем. И не знаем когда. А там вечность… Да, вечность, и не обманывайте себя…

* * *

Четырьмя часами ранее. Псков

Бывает так, что чаще не везет, чем наоборот. То убежит молоко, то котлеты подгорят, то соседи сверху водой зальют — хотя бы раз в день нечто подобное. Ведь бывает? Бывает! А если еще и сама не очень молодая, одинокая (что кривить душой!) и невзрачная, как серая мышка? Тогда как?.. А никак! “Натерпишься горя, узнаешь, как жить” — гласит народная пословица. А узнаешь, так и поймешь, что “страху много, а плакаться не на что”. Зато однажды — повезет, так повезет! Наградит Бог за терпенье!

Примерно так и случилось этим утром. В шесть тридцать, когда Евгения спешно садилась в автобус, направляясь к Марии Сергеевне, из неприметной серой “Волги”, припаркованной неподалеку от ее дома, вышли двое молодых мужчин в скромных костюмчиках от “Большевички”. Они были такими же неприметными, как и их автомобиль, да и похожи друг с другом, как пальцы одной руки: вроде бы разные, но все равно одна плоть. У обоих — короткие стрижки, только первый — с темно-русыми волосами, а второй — посветлее. Одинаково ровной походкой они достигли входа в подъезд и скрылись внутри. Не прошло и минуты, как они уже деловито осматривали квартиру Евгении — ее двухкомнатную норку. Действовали профессионально: разошлись по комнатам и, двигаясь по периметру, не оставляли без внимания не единого предмета. Простукивали, прослушивали чем-то похожим на стетоскоп, ощупывали и даже обнюхивали. Следов обыска не скрывали, выбрасывая вещи прямо на пол. То, что искали, было не очень мало, но и невелико — не более средних размеров атташе-кейса, чем, собственно, это искомое и являлось. Через час они встретились на кухне, где поиски себя исчерпали. Ничего не нашли!

— Я же говорил, Вова, — с некоторым раздражением сказал один из молодых людей, — ничего здесь не будет. У того вчерашнего барбоса могло бы быть, а тут откуда? Что он придурок совсем, что бы оставить вещь в такой хате? Да она же почти что и без двери — заходи кто хочешь. Так что с тебя бутылка “Смирновки”.

— Аморальный ты тип, Гога. Глянь-ка лучше еще раз санузел, — распорядился Вова, который, по-видимому, был немного главнее первого.

Гога не стал спорить, но вскоре вернулся и развел руками:

— Нет ни хрена!

— Ладно, отдам вечером, — согласился Вова и, достав мобильный телефон, набрал номер. “Пусто”, — коротко доложил он кому-то и, выслушав ответ, спрятал трубку в карман. — Дождемся хозяйку, — отдал он команду Гоге. Тот поморщился:

— Что, опять в гестапо будем играть? Сегодня твой черед. Я вчера с тем бугаем намучался, да и паяльник у него током шибает. — Гога продемонстрировал ладонь правой руки, без малейших, впрочем, следов повреждений, потом плюнул на нее и растер левой. — Слушай, Вова, тоска тут у них в этом хреновом Пскове. Смотри, как тетка эта живет? Только икона на стене более-менее — Архангел Михаил, северное письмо начала прошлого века, а остальное… Вон, сколько книг и ни одной сберкнижки. А деньги — в шкафу на бельевой полке под простынею. Пошлая провинциальность! Да и разве это деньги? У того вчерашнего, кстати, тоже под простынями лежали — только раз в пятьсот побольше. Но все равно тоска! У того хотя бы на бутылки с выпивкой можно было посмотреть, а здесь? Одна валерьянка.