Спастись ещё возможно
Шрифт:
Когда годы приблизились к сорока, это боязнь несколько поистерлась и ослабла, однако привычка осталась. С годами вообще кое-что, высушенное временем, отшелушилось и отпало. Так, после тридцати, она перестала, наконец, стесняться своего имени “Евгения”, что в переводе с греческого значит “благородная”. А раньше? Мучилась: почему Евгения? Чем благородная? Отчего не Ксения — странница? Или Зоя, которая просто жизнь? Евгения… Когда она рекомендовалась кому-то, то называла имя тихо и извинительно, как бы заранее предупреждая, что и сама не рада таковой прихоти родителей. Ладно, если бы они руководствовались соображениями веры, если бы в церковном месяцеслове после дня ее рождения значилась мученица Евгения, но ведь нет. Двадцать третьего марта праздновалась Галина. Имя, как раз для нее — тишина, спокойствие. А то ведь — благородство. Каково?.. Нет, она не пеняла на родителей за то, что появилась на свет такой маленькой и невзрачной; за то, что ее тонкие, редкие волосы только и годились, что для мышиного хвостика
Ранней весной она пыталась еще сопротивляться, но ближе к лету — капитулировала. Или нет: скорее она меняла тактику. Летом она будто никого и не замечала, всегда была задумчива, тороплива, иногда — деловита, но всегда одинока. Это просто было написано на ее лице: я одинока и я ни в ком не нуждаюсь!
У Евгении была двухкомнатная норка в районе ближнего Завеличья, на первом этаже старой пятиэтажки. Ее норка, где, запирая дверь, она преставала быть ни в ком не нуждающейся и одинокой, а становилась сама собой — то есть маленькой серой мышкой, неслышно передвигающей лапками, любящей тепло и горячее молоко. Дома, в окружении множества книг, она была не одинока (или, быть может, почти не одинока?), хотя и жила одна. Уж восемь лет как. Ей исполнилось тридцать один, когда умер ее отец. А ему — восемьдесят два. Вот таким она была поздним ребенком! Мать родила ее в сорок два, отцу же перевалило за пятьдесят…
История их семьи столь переплелась с историей Отечества, что Евгения, историк по образованию, смотрела в свое прошлое, как в школьный учебник — так все совпадало. Она любила ретроспективы и, могла сидя в кресле, долго вглядываться в освященную тусклыми фонариками улицу истории и рассматривать блуждающие там тени. 1905 год, январская трагедия в Петербурге, Манифест, Революция…, а в семье ее деда, Евдокима Петровича, рождается первенец Трофим, старший брат ее отца. В 1909 на свет появился ее отец, Михаил Евдокимович. Дальше… Дальше — Первая Мировая и трагический 1917, год отречение Государя-Императора от Российского престола. Возможно, где-то совсем рядом от того исторического вагона царского поезда находился и ее восьмилетний отец. Возможно, потому что часто приезжал с отцом в Псков по купеческой части. Такой был в их семье порядок: сызмальства приучали к родительскому ремеслу. Революция… Гражданская… Смерть широко машет своей острой косой. Под один из таких неумолимых взмахов попадает почти вся их семья, кроме отца. Революция безжалостна, а смерти все равно… Отец не покидает родных мест. Он сельский учитель, он учит детей… “Мы не рабы, рабы не мы…”. Не имея своего угла, ютится у родни, но, там где следует, о нем все еще помнят. В начале тридцатых он получает свою пятерку, отбыв которую отправляется на поселение в Сибирь. Ему легче, чем прочим — он один. И еще долго, долго — он все так же один…
Женился он в пятьдесят третьем. На радостях скоропалительно, словно головой в омут, но, на удивление удачно. Маме исполнилось тридцать пять, она не была красавицей, но — необыкновенно светлой и доброй. Вокруг нее как бы все время горел свет, по крайней мере, Евгения запомнила ее именно такой — в ореоле света. Через год родилась ее старшая сестра, а спустя шесть лет и она сама — поздний ребенок. Мама умерла, когда ей только-только стукнуло шестнадцать, и в их доме словно погас свет. В этом темном опустевшем доме отец ни как не смог научиться жить один. Тогда-то он и вспомнил про свою Псковскую родину. И они вернулись — он и Евгения. Старшая ее сестра Маша давно отпочковалась и жила своей семьей.
Отец купил в Пскове кооперативную квартиру, а она поступила в пединститут на историко-английский факультет… Удивительное дело: оказывается в этом городе у них были родственники — семья Григория Петровича Прямкова. Правда, родственники очень дальние. Григорий Петрович был человеком известным, важным и, как выяснилось, совсем не нуждающимся в сохранении родственных отношений с пришлыми сибиряками. “Ты, это... — сказал он ее отцу при первой же встрече, — не очень-то на меня рассчитывай. Не настолько я и власти имею. Да и родня мы с тобой — седьмая вода…” Вообразил, наверное, что дальний родственник с сомнительной биографией будет домогаться у него, парторга большого завода, каких-либо протекций. Поэтому и расставил все по своим местам. Нет, ошибался он: не стал бы отец просить, не тот был человек. Но Григорий Петрович об этот не знал, поэтому, верно, и сына своего, девятилетнего Сережку, отправил в другую комнату, ограждая от слишком близкого знакомства. Но вышло так, что жить им пришлось в соседних дворах, и прознавший об этом Сережка частенько тайком от отца прибегал к ним, с упоением слушая рассказы Евгении о Сибири.
А город… Сначала он показался Евгении недобрым и даже враждебным. После сибирского радушия и хлебосольства здешние жители представились ей мелочными и склочными, а могучие крепостные стены и башни — так просто пугали. Но постепенно все в ее восприятии выправилось к лучшему. Она знакомилась с городом, узнавала его. Она обошла каждый его уголок, прикасаясь к седым от древности камням, и ей даже казалось, что она обоняет дух его старины. Его история, легенды завораживали, и сибирские просторы постепенно поблекли в ее памяти.
Окольный город, Полонищенский конец, Мокролужская
И так в каждом “конце”, в каждой “сотне” древнего города. Каждый его уголок имел теперь свое имя и свое узнаваемое лицо. Евгения приходила в Покровский комплекс и издали еще кланялась набухшей от важности, похожей на опившегося хмельной медовухи тысяцкого начальника, Покровской башне — важной и сановитой, одной из самых вместительных по объему своего каменного чрева в Европе. И та, хотя и пыжилась, но все же едва заметно кивала в ответ. А рядом — маленькие близняшки, храмы Рождества и Покрова Пресвятой Богородицы “от пролома”. Этим нельзя кивать, им надо поклониться до земли или хотя бы почтительно наклонить голову, а потом осторожно коснуться шероховатой белой стены и ощутить рукой гудение тысячелетия…
* * *
1581 год от Рождества Христова. Псков
Ночью с крепостной стены хорошо просматривались огни костров по обе стороны реки, у которых ночевали пришлые ратники из ляхов и немцев. Хмельные выкрики доносились и сюда на стены, где псковские дозоры денно и нощно не смыкали глаз. Днем во вражеском стане кипела работа: спешным порядком снаряжались к штурму. Богоспасаемый град Псков тоже готовился. Из соседних городов и весей подтягивались подкрепления, горожане чинили крепостные стены, копали подземные ходы против вражеских минных подкопов. Король Стефан Баторий рассчитывал на множественность своего почти пятидесятитысячного наемного войска, а псковичи, имеющие гарнизон около восьми тысяч, более уповали на Божию помощь и предстательство Заступницы Усердной рода христианского, Пресвятой Богородицы. День и ночь проводили в молитве духовенство, иноки и миряне…
Благочестивый старец Дорофей из кузнецов слезно молился, испрашивая у Господа, чтобы избавил псковичей от беды и напасти. Келья его стояла неподалеку от Покровского монастыря. Рано утром вышел он из сеней и вдруг увидел необыкновенный свет в виде огненного столпа, протянувшегося от земли до неба и приближающегося со стороны Печерской обители к Пскову. Вот чуть левее Мирожского монастыря он достиг реки Великой и двинулся далее через реку к городу. В этом свете узрел благочестивый старец Пресвятую Владычицу Богородицу. Под левую руку Ее поддерживал преподобный Антоний, начальник Киевских пещер, а под правую — Корнилий, игумен Успенской Псково-Печерской обители. Пресвятая Богородица, пройдя по воздуху чрез городскую стену, вошла в Покровскую церковь. Пробыв там недолго, вскоре вышла наружу и, встав вместе с преподобными, вопросила: “Где Мирожский строитель Нифонт, епископ Новгородский?” Святой епископ немедленно предстал пред Ней и с великой скорбью сказал : “Госпожа Пресвятая Владычица! В моем монастыре сего лета не было литургии”. На что Богоматерь ответила: “Сыну Моему и Богу так угодно”. Потом воззвала: “Где избранные Божии, лежащие в церкви Святой Троицы?” И тотчас предстали пред Ней благоверные князья Василий Киевский, Гавриил и Тимофей Псковские, позади же них встал Николай Псковский и святые Евфросин с Саввой, и все с благоговением поклонились Ей. Пресвятая Богородица, взирая с гневом на город, сказала: “О люди беззаконные! Вы прогневали Сына и Бога Моего и осквернили град сей грехами своими. И вот пришла на вас туга и беда великая, и вы Сына Моего Господа Бога и Меня не познали”. В это время пали пред Нею преподобные Корнилий, Евфросин с Саввой, блаженный Николай и со слезами молились: “Госпожа Владычица, Богородица! Есть грех на людях и беззаконие, но не прогневайся на них до зела! Помолись Сыну Твоему и Богу нашему за град сей и за людей согрешивших!” Все благоверные князья тоже припали к ногам Ее и со слезами молили Ее о пощаде города. И вдруг Пресвятая Богородица приказала призвать к Себе старца Дорофея, удостоившегося этого чудного видения. В то же мгновение неведомо как оказался старец у ног Богоматери. Она сказала ему: “Иди к воеводам, к Печерскому игумену и в собор Святой Троицы и возвести им, чтобы прилежно и непрестанно молили Бога и принесли бы старый Печерский образ и хоругвь на стену города, на то место, где Я теперь стою, и чтобы поставили здесь одну пушку, а другую внизу и стреляли бы из них по королевским шатрам и влево за королевское шатры. Объяви людям, чтобы они плакали о грехах своих и молили бы Милостивого Бога о помиловании, а Я буду молиться Сыну и Богу Моему о прощении ваших грехов ”.