Спать и верить. Блокадный роман
Шрифт:
Холодно, сидели в одежде, и Варя в своем каракулевом пальто, невзирая на бледное личико — краше всех. На нее поглядывали и кавалеры от литерных, но наперевшись взглядом на Максима, отпрядывали, максим поглядывал на нее сбоку, раздумывая, какое ей подобрать имя, если изделывать фальшивые документы, про которые он сегодня подробности не пробил. И Пашу на Литейном не дождался, проторчал там весь день зря. Встретил в коридоре Ульяну, она ничего, приветливая, хорошая все ж тетеха, кокетничала, Максим подумал, что чего бы и нет еще при случае разок. Варенька, распахнув изумрудные очи под опахалом ресниц, смотрела на сцену не отрывая, шевелила губами. Костюмы у оркестрантов были невпопад, вплоть до зеленых и рыжих, играли они в перчатках с обрезанными пальцами,
Музыку играли русскую, богатырскую, с притопом, и она понравилась Максиму, но меньше чем Вагнера. Было тут что-то ухающее, как дубиной молотят, а у Вагнера таки строили арки и водопады. Впрочем, так могло быть потому, что дирижер немец, и нос у него крюком, и будь он трижды сопредседателем антифашистского комитета советских немцев и всяким там сталинским лауреатом, могло же это принижение русского подсознательно у него пробиваться. А вот ведь, кстати, кандидат исполнить «Вечного Льда»! Интересная мысль! На стене филармонии Максим вычитал, что здесь выступал лично Вагнер, что несказанно его удивило. Тот ли сам Вагнер? — может другой.
Играли в темноте, в тусклом то есть свете, но однажды зажгли ненадолго большую люстру. И зал ахнул, словно окатило алмазами. И только фотокорреспонденты, для которых люстру и запустили, похожие на паучков, закорячились, кляча узкие зады в клетчатых брюках, деловитые. Вот кого Максим с удовольствием бы пристрелил, так фотокорреспондента. Шустрились по городу, тыкали без спросу объективы в лицо дистрофику, девочке, обнявшей разбомбленную мать, трупаку. Будто шакалы или инопланетяне: запечатлевали, поганцы, для вечности, козлы, а на самом деле для своего гонорара. В будущем застывшем Петербурге — никакого фото, никакого кино и даже без зарисовок карандашом. Только глазами, только в памяти — кому посчастливилось.
Варенька пребывала на седьмом небе, будто плыла вместе с музыкой высоко-высоко, как раз на седьмом, а потом просто пребывала вне всякой, даже волшебной реальности. Забыла, что съела за весь день 100 хлеба (еще 50 дома ждало), жидкий суп, блюдце каши и случайную карамельку (правда с чаем). Как преступно редко посещала она до войны филармонию, ленилась, пропускала оркестр! После войны будет добросовестнее. К ней приходили замысловатые мысли вроде той, что красиво во время концертов пускать под потолком филармонии птичек-невиличек, и они, как существа музыкальные, могли бы музыкантам подчирикивать-подпевать. Было бы очень замечательно! Потом Варенька сообразила про некоторую особенность летающей невилички: ведь рискован конфуз! Покраснела, рассмеялась про себя, какая дурочка, но это не помешало после концерта рассказать про дурацкую мысль Максиму Александровичу. Само будто бы рассказалось, без неловкости.
Вестибюль от табачного дыма внизу был просто сизый, Варенька еле прочихалась сквозь дым, и темнота на улице показалось особенно темной. Пришлось даже ухватиться за руку Максима Александровича. Потом приличнее, под руку, но под руку он уж ее придерживал до самого дома.
Лишь сворачивая в Колокольную, Варя вспомнила, что Арька стынет в плену, и ей стало омерзительно стыдно, до всех кончиков, что захотелось немедленно нырнуть навсегда в омут-прорубь. Но еще до этого она обещала познакомить Максима с мамой, и на визит он все-таки навязался. Тем более что она пошатывалась немножко, пришибленная от музыки.
Мама без малейшего удивления встретила и Максима, и продукты, которые он принес. Варенька вскрикнула «нет-нет-нет». Потому он и напросился, и стал выкладывать на стол из широких карманов шинели при маме: потому что в одиночку Варенька кинулась бы отказываться.
— Вку-усненькое, наверное, — без эмоций заметила мама. — А то я уж сегодня стою за хлебом, а очередь дли-инна-ая. Я дремлю. Раскачиваю-юсь. Ой, думаю, эдак и вусмерть окоченею. Очнулась — а вся очередь качается, кача-ается, и так пла-авно… И вот думаю если над Нью-Йорком-городом болыиой-большой экран повесить, чтобы все видели, как мы качаемся… да-авно б спасли нас,
— Мамушка! — испуганно вскрикнула Варенька. Дело в том, что мама ни сегодня, ни давно уже в очереди никакой не стояла.
Арька еще весь сон хоть и не говорил ничего такого, но смотрел с некоторой укоризной, и был в своей той красной косоворотке, под которую ей ладони хотелось запустить как никогда.
Максим, откланявшись, сострекотал юношей по лестнице, широко глотнул морозного воздуха, махом вылил в себя флягу. При Варе терпел трезвым, теперь наверстывал. Фляга и еще другая с собою была, так и предусматривал. Город грел красные руки у маленьких окошек буржуек, а у Максима в душе играла музыка. Вдруг громыхнул припозднивший трамвай, Максим заскочил, не раздумывая, как на лотерею. В трамвае стоял странный топот: с десяток пассажиров сидели и молотили валенками-сапогами по полу, грелись, в такт молотили, и казалось, этим они движут трамвай. Максим стоял у передней площадки, лицом к вагону. Через несколько секунд его разглядели, и топот оборвался. Под неверным синим светом смотрели они друг на друга: своробленные ососулен-ные пассажиры с лицами-тенями и непонятный щетинистый герой в распахнутой шинели. Трамвай шел теперь бесшумно, вагоновожатого в кабине либо не было, либо затаился: трамвай шел, слегка покачиваясь, как на воздушной подушке, через непроглядную вечность.
Максим вспомнил мамины слова про раскачивающуюся очередь, и сам закачался, и представился крест с зимней картины, как он вдруг размораживается и покачивается, поскрипывая средь безучастных снегов.
Когда соскочил, сзади мгновенно возобновилось топотание, словно и не прерывалось.
Он оказался где-то за Сенной, на гнутом канале с подтеками нечистот, среди пересекающихся под острыми углами улиц, с моста на мост, вдоль решеток, неуместно узорчатых в чумазом районе. Музыка в душе играла двоякая, удалое русское уханье перебивалось немецкими громами, мелодий Максим не различал и не воспроизвел бы, но с каждым глотком чувствовал, что переключаются регистры или как их там. Музыки спорили, и он носился с моста на мост по этому кривому куску города, сам под изрядным градусом к мостовой. Подвергся наконец нападению преступной группы, или, может, померещилось, но выстрелил, во всяком случае. Эхо выстрела укатилось, петляя, по каналу в сторону Невского, как по течению, и слегка отрезвило.
Время взывало ко сну, с утра предстояло спасать Варю. Из трех ночлегов — ЭЛДЭУ, Литейный, конспиративная — ЭЛДЭУ был ближе, но Максим предпочел средний путь, к конспиративной, чтобы пройти мимо вариного дома и в мутном предчувствии, что он может предпринять что-то еще сегодня.
Когда свернул в переулок с роковым учреждением, загудела вдруг неурочная тревога, в небе проявился силуэт испуганного одинокого бомбовоза, а три злющих проспавших ястребка готовились его заклевать. «Сюда!» — внутренне взвыл Максим, прижался к фонарному столбу на углу переулка и сосредоточился на солнечном сплетении. Будто там работает всемирный магнит, способный изменить ход истории — хотя бы личной истории девушки Вари. Оно, конечно, вновь было простым совпадением, как про фальшивые карточки и подлинный радий, но немец свою единственную бомбу положил ровно в домик учреждения. И домик, прежде чем разорваться в клочья, взлетел, воспламененный, на секунду весь в воздух, а уж потом разорвался. Машинки с уличающим шрифтом более не существовало.
175
— 125, ворона! — кричала Наталья Олеговна. — А? 125!
Нормы снизили хлеба. Хотя казалось бы. Чижик даже не понимала, как и реагировать.
А как ни реагируй — 125!
— Тетя, вы на меня что ругаетесь…
— А на кого? Ты всю жизнь мою подъела! Если б не ты, я бы скопила на блокаду, меняла бы, едала бы нынче на серебре, ворона!
— Тетя, кто же мог подумать…
— Я! Я могла подумать! А из-за тебя не подумала! На панель пойдешь!
— Тетя, я вот ремень нашла кожаный. Говорят, варить можно… Получается студень с калориями.